Дмитрий Мережковский - Бремя власти: Перекрестки истории

По мнению зарубежных исследователей, «чужой» для династии потомков Калиты имел еще один смысл – «чужеродный». Так московские правители отдалялись от княжеской «братии» и утверждали свою особость. В итоге же монархам – Рюриковичам и Романовым – надо было балансировать между понятиями «свой» и «чужой», что реально ограничивало российских самодержцев, побуждая играть по неписаным правилам репрезентации себя во власти.

Все эти стереотипы, или, по определению известного историка Ю. Л. Бессмертного, социокультурные представления о власти и властителе [5;15], чрезвычайно важны для нашей темы. В своем единении эти представления диктовали московским правителям вполне определенную модель поведения. Требования к ней довольно просто сформулировать: надо было соответствовать . Соответствовать массовым представлениям о власти.

Причем лучше не лицедействовать, хотя, случалось, на троне обосновывались и такие, а просто жить. Ведь власть – это не только голое принуждение, опирающееся на закон, суды, армию, жандармерию и полицию. Это еще и фактор культурного принуждения. Все так или иначе затронутые выше понятия-стереотипы – богоизбранность, законность, забота о подданных и попечительство (патернализм), справедливость, милосердие, щедрость – складывались, в конечном итоге, в то, что, современники воспринимали как легитимность власти, воплощенной в образе самодержца. Поэтому для последнего бремя власти – не только в трудностях управления и в принятии решений. Бремя власти – в необходимости постоянно поддерживать и воспроизводить магию самой власти, умножать силу, которая бы поддерживала существующее общественное устройство изнутри. Задача действительно наитруднейшая и ответственная, поскольку крепко связана с тем, что в судостроении называется остойчивостью, т. е. со способностью России идти, не рыская и уж тем более не перевертываясь, своим курсом в бурном море мировой истории.

В отечественной историографии о магии власти, ее культурологической составляющей долгое время не принято было рассуждать пространно. В ход шли иные понятия: «наивный монархизм масс», «народный монархизм». Само определение «наивный» придавало проблеме некую незначительность, легкомысленность – а стоит ли вообще она внимания исследователей? Между тем культурологические представления низов, закрепленные традицией и воссоздаваемые самой властью и монархом, упрочивали строй с не меньшей силой, чем все государственные институты и структуры. Чего только стоила для «простецов» евангелическая мудрость: «Царево сердце в руце Божией»? Могла ли в их толковании такая рука ошибиться, а такое сердце не чувствовать? Сознание народа легко обуживало сомнения в справедливости монарха, который, ежели он богоданный и законный, просто изначально не мог быть несправедливым. И если жизнь подталкивала к противоположному заключению, сталкивалала идеал с действительностью, то все обыкновенно завершалось «перетолкованием» этой действительности. Гармония достигалась просто: злоупотребления и несправедливости списывались на происки «изменников слуг». Это они утаивали от государя столь любимую им «правду», а от народа – очередную цареву «золотую грамоту», где давно уже было пожаловано все, о чем прежде молили и просили: воля, земля, благоденствие.

Но это же монархическое сознание хорошо помнило, что сидевший на престоле человек – царь «земной», а не «небесный», что он тленен, слаб плотью и как никто искушаем соблазнами неограниченной власти и вседозволенности. Контраст «небесного» и «земного», мессианского и человеческого – всего того, что сходилось и перемешивалось в государе, пугало заоблачной высокостью царского сана и немощностью человеческой плоти и возможностей. Задавалось: Царь – но Человек. Получалось: Человек – но Царь! Тут уж сочувствие или осуждение слабостей того или иного монарха в исторической памяти и оценке элиты и народа не всегда поддается даже объяснению. Одних осуждали без всякого снисхождения, часто при несовпадении с ими содеянным. Другим – все (или почти все) прощалось. Достаточно назвать одиозную фигуру Ивана Грозного, возведенного в народных песнях в строгого, но справедливого правителя за изведение «злых слуг» и народных мучителей – бояр.

По-видимому, здесь мы сталкиваемся с еще одним феноменом отечественного мировосприятия, тяготеющим к жестким правителям – Ивану Грозному или Иосифу Сталину. Историки ментальности ищут корни этого явления, в частности, в особенностях религиозного сознания. Издавна большую роль в нем играл Ветхий Завет, где Яхве – бог жестокого возмездия. За любое ослушание он обрушивал «мстительный меч в отмщение за Завет», карая народы тотальным уничтожением. Таким виделся «простецам» и истинный, подобно Ивану IV, царь, беспощадной грозностью своей спасающий всех от прегрешения. Похоже, что и сам Иван разделял это убеждение. Не случайно взгляд новейших исследователей на террор и опричнину, наподобие Страшного суда, устроенного земным наместником над своими грешными подданными, снял многие противоречия в понимании поведения палачей и жертв драматических событий [67;356–410].

Впрочем, далеко не все были столь смелы в избираемых ролях-амплуа, как царь Иван. Да и сам первый венчанный государь, признававший выше себя лишь Бога [9;292], испытывал, как известно, приступы опустошительного страха. В минуты раскаянья он ясно видел, что совершает ужасные проступки, за которые придется держать ответ перед Богом. Обратная сторона всякой власти – ответственность – томила многих монархов. Они, как никто, знали о тленности и слабости «божьих наместников». И если для интеллектуалов Средневековья и Нового времени столкновение в монархе человека и помазанника Божьего было предметом умозрительных размышлений, то для самих монархов – самой жизнью. Проблема разрешалась по-разному: покаянием, бегством в частную жизнь, слепым преклонением перед монаршим долгом, который, как нить Ариадны, выводил из самых затруднительных нравственных положений. В этих крайних исходах нередко отражались сердечные муки и душевные метания – плата за невыносимую тяжесть власти. Вот рука двадцатилетнего угасающего (жить осталось меньше двух месяцев), не совершившего ни великого, ни ужасного царя Федора Алексеевича с трудом выводит: «Грешный ЦФ» («Грешный Царь Федор») [57;403]. И это тоже плата за власть, даровавшая ему столько надежд и заставляющая его, царя, завидовать доле самого распоследнего уездного служилого человека, которому предстояло жить и стареть, стареть и жить…