Дмитрий Мережковский - Бремя власти: Перекрестки истории

Царь Федор, царь Иван, царь Петр Алексеевич, патриарх Адриан и митрополит Варлаам Ясинский

С XVI века московские цари провозглашались «земными Богами», наместниками Христа. Уже во время второго в русской истории венчания царственный герой пьесы А.К.Толстого внимал учительным словам митрополита: «.Вас, царей, Господь Бог в себе места избра на земле и на свой престол вознес, посади, милость и живот положи у нас». Полвека спустя Тишайший Алексей Михайлович объявлял себя «наместником самого Бога на земле» [23;75, 104]. Для подданных это означало, что неповиновение государю становилось равносильным ослушанию Бога. Вот только мы всегда забываем о том, что это значило для монарха, власть которого становилась самодержавной и неограниченной! Ему нужно было сделать выбор, созвучный высшему выбору, за который ему ответствовать перед Спасителем. Источники немногословны в рассказе о том, как он решал эту задачу. Особенно средневековые, для которых внутренняя рефлексия – не предмет пространных описаний. Но даже Новое время с его мемуарами, дневниками и письмами не сильно балует исследователей, приоткрывая внутренние терзания монархов. По-видимому, это молчание не совсем случайность: высота сана, богоизбранность, пускай и отредактированная в своем восприятии светской культурой, всегда обрекали монарха на вершинное одиночество. Советников много – помазанник один. Судя по всему, для человека, обремененного такой ответственностью, спасением оказывалась вера в какой-то главный, неопровержимый принцип. Так, упрощая ситуацию, поступал Николай II, считавший своим долгом передать наследнику неизменным «самодержавство», некогда полученное им от царя-охранителя Александра III.

Принимая решение, монарх прислушивался к «внутреннему голосу». Позднее биографы станут утверждать, что нередко этот «внутренний глас» оказывался подозрительно близок к советам известного своим влиянием государственного деятеля или очередного фаворита. Возможно, что это и так. Но психологически, на уровне биографического жанра, важно, что сам монарх искренне верил тому, что он следует внутреннему, ему одному доступному, посылу. Отсюда – удивляющее историков упорство, или, точнее, губительное упрямство российских монархов, начиная с Ивана Грозного и кончая тем же Николаем II, которые, вопреки казалось бы здравому смыслу и требованиям времени, цеплялись за абсурдные решения и обветшалые государственные институты. Но для них самих эта неуступчивость не была ослеплением. Они исполняли свой долг, следуя высшей воле! В момент вступления на престол, когда сокрушенная ударом Екатерина II умирала в своей спальне, возбужденный Павел нашептывал графу Ф. Ростопчину: «Погодите, мой друг, погодите. Я жду сорок второй год. Бог поддерживает меня; быть может, Он дарует мне силу и разум, чтобы управлять государством, которое Он мне вручает. Положимся на Его милость» [20;308].

В соответствии с представлениями о богоизбранности развивался обряд венчания, который включал в себя так называемое Поучение высших церковных иерархов, совершавших миропомазание. При том, что Поучение – всегда документ своего времени, оно включало фундаментальные представления о роли и обязанностях монарха. Так, при первом обряде венчания великого князя Дмитрия Ивановича, внука Ивана III (в 1498 году он венчался не на царство, а на великое княжение), митрополит наставлял: «И ты, господину сыне, имей страх божий во серцы, имей послушание во всем ко своему государю деду, великому князю, и люби правду и милость и суд прав, имей попечение от сердца о всем православном хрестьянстве» [55;612].

При венчании Ивана IV Поучение расширяется и приобретает форму вполне законченного произведения, которое с дополнениями повторяется до конца XVII века. В основу Поучения были положены «Послание императора Василия сыну, Льву Философу» (886 год) и сочинения Иосифа Волоцкого [33,312–319; 7; 16,100, 101, 109]. Именно последний, по наблюдению Ю. М. Эскина, впервые применил термины «место» и «отечество» в интересующем нас смысле: «…тебе бо Господь Бог избра в себе место, постави на твоем отечестве …». Тем самым были сакрализированы эти понятия: князь сидит на уделе, полученном «по отечеству», согласно «месту», данному ему самим Господом.

Среди главных обязанностей у монарха – выстраивание «правильных» отношений с подданными: «…бояр же своих и вельмож жалуй и береги по их отечеству, ко всем князем и княжатом и детям боярским и ко всему христолюбивому воинству буди преступен, и милостив и приветен по царскому своему сану и чину; всех же православных христиан блюди и жалуй и попечение имей о них ото всего сердца, за обидящих же стой царски и мужески…» [4,57, 82]. Царя, таким образом, обязывали жаловать своих слуг и «блюсти» «отечество» знатных царедворцев. Эта формула повторяется практически без изменения во всех обрядах венчания.

Призывы жаловать и «блюсти» не оставались безответными. Согласно обряду венчания царь Федор Иванович обращался к своим подданным: «А яз о сем молю, Ваше святительство, а вы бы, наши бояре, нам служили потому же, как есте служили отцу нашему… а мы вас учнем жаловати и держати по вашей службе и по отечеству» [49;219]. Круг замыкается. Царь Федор санкционирует порядок взаимоотношений «государь-элита»: «жаловати. по службе», «держати» («беречи») – «по отечеству». Это закрепило еще один стереотип, неизменно сопутствующий монархическим представлениям: за царем не пропадет, царь милостив и щедр, верных слуг бережет, вознаграждает и возвышает.

Чин венчания напоминал монарху о еще одной первейшей заповеди – «любить правду». При этом царь и великий князь трактуется в источниках как «правда мира сего». Соответственно, в беспрекословном исполнении повелений того, кому дана власть от Бога, заключается «правда» самих подданных [67;34, 36, 55, 67, 81]. Один из главных смыслов, вкладываемых в понятие «правда» – справедливый миропорядок, который и должен создавать и поддерживать монарх. Так стереотип справедливости дополнялся представлениями о стабильности и благоденствии, связанными с правлением щедрого и милостивого богоданного государя.

Семиотику репрезентации власти монарха и его поведения в нашей истории можно рассмотреть в более сложной связке – «свой-чужой» [34;222–223]. Именно таким должен был представать в сознании своих подданных государь, внушая одновременно страх, уважение и покорность. «Свой» он оказывается по принадлежности к социуму, по обязанности защищать, управлять, творить мир и «правду». «Чужой» – по связи с потусторонним миром, обладанием сверхъестественными возможностями, дарованными рождением и актом помазания, наконец, своей инакостью, как неотъемлемым свойством, которое не может и не должно делать подлинного государя совсем «своим». В этом смысле любопытна реакция соратников Емельяна Пугачева – Петра III на его свадьбу с казачкой Устиньей Кузнецовой. Поступок Пугачева осудили. Но не за «двоеженство», хотя в Петербурге продолжала сидеть на троне «законная супруга-преступница» Екатерина II, а за выбор – государь взял в жены казачку. Конечно, подобные прецеденты, когда «девки» из низов становились «амператрицами», случались. Не кто иной, как «дедушка» Пугачева – Петра III взял в жены Екатерину, которой позднее пришлось срочно придумывать пристойную родословную. Это приняли, но не смирились [66;193–196]. Пугачеву следовало вести себя не так, как он хотел, и даже не так, как вели себя «взаправдашнии» государи, а как должен был вести себя истинный император в представлении народа. И хотя в сказках князья, случалось, брали в жены крестьянских дочерей, народный монархизм такой поворот не принимал. Иначе говоря, Пугачев переборщил. Он повел себя совсем как «свой», чем нарушил дистанцию, которая должна была в понимании низов обязательно отделять государя от всех остальных.