Алексей Новиков - Ты взойдешь, моя заря!

Никогда не было столько книг в кабинете полковника Стунеева, который превратился во временное жилище книголюба. В часы отдыха от работы над оперой музыкант-книголюб заново знакомится с Гоголем. В «Арабесках» он снова перечитывает статью об украинских песнях. Здесь же видит он почти молитвенное обращение писателя к музыке, законченное вопросом: «Но если и музыка нас оставит, что будет тогда с нашим миром?» Напечатаны в «Арабесках» и исторические рассуждения Гоголя, и трактат об архитектуре, и справки по истории Украины, и «Несколько слов о Пушкине». Именно эта статья привлекла наибольшее внимание Глинки.

– Мари, – говорил он невесте, – хочешь прочитать примечательную статью?

– Читай, милый, – охотно соглашалась Мари.

– «Пушкин, – читал Глинка, – при самом начале своем уже был национален, потому что истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа…»

– Да при чем же тут сарафан? – удивляется Мари.

– Это давняя история. Нашлись в Москве философы, которые хотели свести всю нашу самобытность к сарафану.

– Но сарафаны давно вышли из моды, Мишель… – Мари ничего не может понять.

– Это только аллегория, – объясняет Глинка. – Одни, говоря о сарафанах, хотят подменить внешними приметами наши народные нравы; другие утверждают, как Гоголь, что дело вовсе не в сарафанах, а в духе народном… Слушай дальше.

– «Поэт, – продолжал читать Глинка, – даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами всего народа, когда чувствует и говорит так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами».

– Это все про Пушкина, Мишель?

– Да. Но то же самое можно сказать про всех великих писателей, художников и музыкантов.

– А что пишут про барона Розена и Нестора Васильевича? – интересуется Мари.

– А про них ничего подобного никогда не напишет ни один честный человек.

– Милый, – наставительно говорит Мари, – по-моему, ты несправедлив. Как старается для тебя барон! А Нестор Васильевич, даже отправившись в Москву, обещал прислать тебе поэму.

– И, должно быть, тоже старается не меньше.

– Ах, Мишель! Я так боюсь за твой характер. Я всегда и во всем буду на твоей стороне, но будь же благодарен и ты тем, кто хочет тебе помочь. Барон Розен…

…Статья осталась недочитанной. У невесты, хотя и не объявленной, было много хлопот. Вместе с Софьей Петровной она ездила по магазинам.

А Глинка все ближе и ближе знакомился с Гоголем.

«Сочинения Пушкина, – писал Гоголь, – может совершенно понять тот, чья душа носит в себе чисто русские элементы, кому Россия родина, чья душа так нежно организована и развилась в чувствах, что способна понять неблестящие с виду русские песни и русский дух…»

Но именно из этих неблестящих с виду песен и воздвигает Глинка свою оперу. Именно эти совсем неблестящие с виду песни одолеют пышную и воинственную музыку ясновельможных панов…

Напевы оперы постепенно слагались. К народным хорам прибавился молодецкий рассказ Собинина. Все отчетливее звучат речи Сусанина. Обрисован характер Антониды. Почти закончен польский акт.

Когда Глинка работал, Мари никогда ему не мешала. Она сидела в гостиной, затаившись как мышь. Мари умела сочетать чувства со многими тонкими соображениями. Бог знает, до чего может довести Мишеля упрямство, если предоставить его себе самому. «А ведь у него есть шанс!» – размышляет Мари. Она свободно разбирается теперь в этих шансах. Жуковский – на правой руке загибается крохотный мизинец, Розен – загибается еще один пальчик, граф Виельгорский – уже три пальчика пригнулись к ладони. Все они – и Жуковский, и Розен, и Виельгорский – связаны с дворцом. А во дворце – император, от которого зависит все.

Марья Петровна вспоминает и об Одоевском, но она не так наивна, чтобы обманываться княжеским титулом. Хорош князь, который совсем не связан с придворной знатью! Губки Мари сурово смыкаются: сколько бы ни кричал Одоевский об опере Мишеля, от этого не будет никакого проку. Ни один пальчик не сгибается больше на руке. Мари опять соображает: кто еще может помочь опере Мишеля? Может быть, пригодится первый драматический писатель, взласканный монархом? Но Кукольник давно уехал в Москву и ничего оттуда не шлет. Когда-нибудь он об этом пожалеет. Ведь опера скоро будет закончена, и тогда сам государь…

Но Мари положительно не может придумать, какими щедротами осыплет государь ее Мишеля. Опера превращается в мечтаниях Мари в волшебную фею. Фея присылает за Мари золотую карету. Карета мчится к Зимнему дворцу, и Мари входит в бальную залу. Все поспешно перед ней расступаются, слышен почтительный шепот, и вся картина тонет в звуках мазурки. Сам император медленно направляется к Марье Петровне. Вот-вот с царственных уст слетят памятные слова: «Вы так хороши, что на вас страшно смотреть!» – «Ах, нет, нет, не надо этих слов!» – пугается Мари.

Но звуки мазурки обрываются. Тишина. Мишель кончил играть и встал из-за рояля. Слышно, как он расхаживает по кабинету. Мари словно просыпается от сна. Она по-детски трет глаза и, полная восторга, направляется к жениху.

– Какая прелесть эта мазурка, Мишель! Ведь это тоже из твоей оперы? Да? – Обвив его шею нежными руками, она отвечает сама себе: – Да! да! да! Это из твоей оперы, мой дорогой! – и столько же раз его целует… – Что это? – вдруг спрашивает Мари.

На полу валяется изодранное в клочья письмо.

– Разве я не рассказывал, что получил письмо от Кукольника из Москвы?

– Ты ни о чем со мной не говоришь, – ласково укоряет его Марья Петровна.

– А много ли я тебя вижу? Ты не выходишь с Софьей Петровной из магазинов. Кажется, все белошвейки и портнихи заняты шитьем на тебя. А ведь я так просил тебя: не надо никакого приданого.

– Тебе не полагается об этом говорить. Вот когда ты станешь официально моим женихом, тогда…

Изодранное письмо попрежнему лежало на полу. Прошло довольно много времени, пока Мари о нем вспомнила.

– Почему же ты его разорвал?

– Суди сама: уехал великий человек в Москву и там потчует москвичей «Рукой всевышнего», но готов благодетельствовать и мне. – В глазах Глинки вспыхивают такие гневные огоньки, что Мари испуганно отстраняется. – Почему все они ополчились на меня тучей? – возмущается Глинка. – Жужжат, как мухи, и, как у мух, голоса не различишь.

Глинка с яростью отбрасывает ногой клочья письма.

Марья Петровна наблюдает молча. Кукольник совсем не так близок к императорскому двору, как Жуковский или Розен. Пусть отведет душу Мишель.

По-своему Мари начинает разбираться в русской словесности.