Жозеф Кессель - Всадники

– Какой демон, о незнакомец, заставляет тебя глумиться и унижать этих порядочных людей, а в моем лице и короля, твоего властелина? Не думаешь ли ты, что останешься ненаказанным?

Человек с ружьем приложил правую руку к груди, чтобы подтвердить искренность своих слов. – Глумиться? – воскликнул он. – Над кем глумиться? Может быть, над самим собой? Ведь я подтверждаю вызов, и вот моя ставка.

Он вынул из своей куртки кошелек и развязал шнурок, подал его главе района. Тот опустил в кошелек руку и вынул горсть золотых монет.

– Там, по крайней мере, еще столько же, – заверил незнакомец.

Глава района раскрыл кошелек пошире, заглянул внутрь, взвесил на руке и тихо промолвил:

– Действительно…

Когда он поднял глаза, в них отразилось совсем другое отношение к незнакомцу. С невольным уважением он задал еще один вопрос:

– Как тебя зовут?

– Хайдал, – ответил тот.

– Откуда ты?

– С высоких восточных перевалов, где люди сами куют себе прекрасное оружие и хорошо владеют им.

Глава района передал кошелек Амджяд Хану, который заглянул в него и утвердительно закивал своей широкой бородой. Глава района громко крикнул:

– Айюб и Хайдал! Вы можете выпускать в бой ваших баранов.

Затем он спросил у хозяина Бича:

– Сохраняешь ли ты всю ставку?

Айюб пожал плечами и пробормотал:

– А чего мне сомневаться? Пусть хоть тот позор, который наносит моему барану такой поединок, принесет мне побольше денег.

– Тогда займи свое место, а ты, Хайдал, займи свое, – приказал глава района. – Но прежде, чем начать, подождите, чтобы люди сделали ставки.

Но на этот раз, впервые во время боя баранов, пари никто не заключал. Все ставили только на Бича. Только безумец, по мнению публики, мог дать хоть какой-то шанс этой хилой, паршивой, однорогой твари, которую ее хозяин заставлял биться с принцем бойцов.

Хаджи Заман заметил Урозу голосом, в котором были одновременно и мед, и желчь:

– Ты ведь тоже – и это понятно – боишься ставить на чужеземца… я-то ведь, по всем правилам и по справедливости, могу поставить только на моего победителя.

Уроз смотрел прямо перед собой, ничего не слыша, ничего не видя. Он чувствовал себя зачумленным и проклятым. Не потому, что все проиграл. А потому, что у него ничего не осталось, чтобы иметь возможность проиграть еще раз.

Мокки воскликнул:

– Чего тебе еще надо, святой человек? Ты со своим вороном отнял у моего хозяина все! Все! Все!

Слова эти прозвучали громко. Их услышали. Амджяд Хан повернулся к Мокки. На круглом, детском лице саиса, как в открытой книге, читались отчаяние и горе.

– Всадник степей, – обратился Амджяд Хан к Урозу, – поверь, я буду рад и сочту за честь одолжить тебе столько, сколько захочешь. Никакой моей заслуги в этом нет. Можно уверенно давать в долг человеку, у которого есть такой конь, как у тебя.

Уроз в том состоянии, в каком он пребывал, сначала даже не понял, о чем идет речь. Он только почувствовал в голосе щедрость и доброту и наклонился к Амджяд Хану. Чья-то огромная рука схватила его за локоть, и он услышал взволнованный шепот.

– Уроз! Уроз! Молю Пророком, Аллахом всемогущим, не играй! Не играй, о, не играй на Джехола.

Угадал ли Мокки замысел хозяина, о котором тот даже сам еще ничего не знал? Уроз оттолкнул руку Мокки и, глядя ему в глаза, возразил:

– А почему бы и нет?

Мокки перешагнул через Амджяд Хана, встал на колени перед Урозом.

– Ты не должен, не можешь, не сделаешь этого, – стал просить он.

Умоляющая поза Мокки перед возлежащим Урозом, – иначе и быть не могло, – но голос его вовсе не умолял. На его постаревшем и огрубевшем лице чопендоз легко читал побудившие саиса вмешаться чувства. «Джехол не только твой, – говорили глаза Мокки. – Он принадлежит прежде всего Турсуну, сделавшему его таким, какой он есть… и мне тоже, потому что я выходил его и люблю больше, чем самого себя… наконец, он принадлежит нашему краю, нашим степям. И ты посмеешь выбросить его, как кусок мяса, на рынок азартных игр, чтобы увидеть, как его кто-то куда-то уведет!»

Волчий оскал исказил лицо Уроза как никогда прежде. Ибо никогда еще он не ощущал так сильно, так остро, так всеобъемлюще радость и муку от собственной гордыни, от собственной жестокости по отношению к людям, к судьбе и к самому себе. Одним поступком он сейчас объединял в их высшем проявлении риск и святотатство. Он бросал вызов и всему, что было святого в прошлом, и всему, на что он мог надеяться в будущем. И, наконец, он нашел надежный способ, чтобы раз и навсегда разрушить лояльность и верность Мокки.

Уроз крикнул главе района:

– Пусть ваша милость даст мне несколько минут. Я предлагаю в качестве залога в этом бою моего коня, Джехола.

Слова эти произвели самое сильное впечатление. Все, кто видел приезд Уроза, восхищались его жеребцом.

– Но где ты найдешь участников пари? – удивился глава района. Ты же видишь, все желающие заключить пари оказались на одной стороне.

– Да, но я-то на другой стороне, – озадачил его Уроз. Я выбираю, чтобы защищать мою ставку, барана Хайдала, чужеземца.

Шепот, прошедший по толпе, походил на вздох сострадания и тревоги. Люди сетовали.

– Какая жалость!

– Такой благородный конь!..

– Пропадет ни за что…

– Даром достанется…

– Хозяин спятил из-за своей раны.

Мокки, не вставая с колен, закрыл лицо руками.

– Раз такова твоя воля, всадник, то для того, чтобы все могли оценить ставку, – сказал глава района, – прикажи, чтобы привели коня.

Рукояткой своей плетки Уроз коснулся плеча Мокки и распорядился:

– Ты слышал, саис?

Тяжелыми, неловкими шагами, словно стреноженный цепью, Мокки пошел к тополю, к которому привязал Джехола. О, как горестно было ему слышать радостное ржание, с каким его встретил конь, чувствовать теплоту языка, лизнувшего его ладони. Видеть мягкий свет больших влажных глаз, искавших встречи с его глазами.

Он отвязывал повод, когда услышал за спиной самый дорогой для него голос, сказавший шепотом:

– Саис, большой саис…

Обернувшись, Мокки увидел бесформенное существо, завернутое в какой-то темный саван, с лицом, закрытым черной маской.

– Зирех… ты… как? – пробормотал Мокки.

Задыхаясь, она нетерпеливо показала на вершину холма и ответила:

– Я была там… с другими женщинами… Им позволено смотреть… вдали от мужчин и только в чадре… Я выпросила одну для себя…

Она с остервенением дернула за маску, как бы желая сбросить ее с себя.

– Этот мешок и эта тряпка, я в них задыхаюсь. Дочери кочевников, хоть больших, хоть малых, никогда их не носят.

– Я узнал бы тебя по блеску глаз из тысячи. Это мои звезды, – признался Мокки.

Зирех тряхнула капюшоном, торчащим у нее на голове, и крикнула: