Жозеф Кессель - Всадники

Привели из тюрьмы человека, осужденного быть посаженным на кол. Шах приказал ему выпить кубок непонятной жидкости. Весь двор стоял вокруг властелина. Несчастный выпил и закрыл глаза. Люди шепотом передавали друг другу: „Это ужасный яд. Он сейчас умрет“.

Но узник открыл глаза. В них плясало веселье. Он улыбнулся. Еще минута, и голосом не раба, закованного в цепи, а голосом повелевающего хозяина он воскликнул: „Пусть нальют мне еще кубок!“

Шах подал знак человеку, отвечающему за напитки, и тот налил рубиновый напиток в золотой кубок, из которого мог пить только сам монарх. Он отведал, а за ним попробовали чудесную влагу и другие. Радость и сила взыграла в них…»

Гуарди Гуэдж помолчал и закончил:

– Так вино было ниспослано с неба, на радость людям, живущим на земле афганской.

Уроз слушал, склонив голову, а потом задумчиво промолвил:

– Пращур, истина и только истина исходит из глубокочтимых уст твоих. Но была ли во времена, о которых твой рассказ, незрячая земля уже просвещена Пророком, и назвал ли он уже в Книге Книг все то, что запрещено?

Как он часто поступал, Гуарди Гуэдж на этот вопрос ответил тоже вопросом:

– Слыхивал ли ты, о благочестивый чопендоз, об императоре Бабуре?

– О Бабуре, непобедимом афганце, – воскликнул Уроз, – которого в Индии называли Великим Моголом.

Старый сказитель подтвердил легким наклоном головы и задал ему вопрос:

– Как ты считаешь, этот император был истинно верующим человеком?

– Кто бы посмел в этом усомниться? – признал Уроз. – Не он ли обратил в истинную веру язычников Индии?

– Так вот, – продолжил Гуарди Гуэдж. – Считаешь ли ты, что этот покоритель во имя Аллаха, этот меч Пророка, мог нарушить предписания Корана?

– Нужно быть сумасшедшим, чтобы так считать, – просто ответил Уроз.

А старик медленно продолжал:

– Тогда почему же в царствование великого Бабура на афганской земле производили вина так много, что наполнялись бесчисленные бочки и бурдюки?

– Значит, меч Пророка не знал об этом! – отвечал Уроз.

– Ошибаешься, о благочестивый чопендоз, – сказал Гуарди Гуэдж. – Этот повелитель ездил по деревням, где выращивали лучший в мире виноград, а с ним и министры и военачальники, и поэты и певцы, а император лично пробовал молодое вино. А однажды он увидел тюльпан такой красоты, что, пожелав оказать ему величайшую честь, велел налить в него вкуснейшего вина и выпил из цветка, ставшего кубком.

– Что ты говоришь? Что ты говоришь? – пробормотал Уроз.

– И еще я скажу, – продолжал Гуарди Гуэдж все с той же интонацией, – что стоя на холме, откуда виден весь Кабул, Бабур повелел вырыть большой пруд. И вот этот пруд, который сохранился и сейчас, Великий Могол, когда принимал дорогих гостей, приказывал наполнять лучшим из вин… А затем гости и он сам черпали оттуда и пили в свое удовольствие.

– Пращур! – воскликнул Уроз. – Если бы эти слова я услышал не из твоих уст…

– Если каждое слово мое не истинно, то пусть отсохнет мой язык и пусть я никогда, никогда больше не смогу рассказывать ни сказки, ни истории, ни легенды, – подтвердил Гуарди Гуэдж.

Уроз отвернулся и стал озабоченно глядеть на языки пламени, как бы ища у них ответа.

– А Коран во времена Бабура был тот же, надеюсь, что и сейчас? – спросил он.

– Каждая строка, каждое слово и даже каждая запятая были те же, – уверил его Гуарди Гуэдж.

– Значит, изменился дух тех, кто учат ему? – промолвил Уроз.

– Или их чувства, – предположил Гуарди Гуэдж.

– Так кто же был ближе к истине, древние мудрецы или нынешние? – спросил Уроз.

– Ни те, ни другие, – отвечал старец.

Уроз перестал смотреть на огонь и повернулся к Гуарди Гуэджу. От внутреннего огня блеск в его глазах был ярче, чем пламя костра. Между тем лицо его выражало глубокое спокойствие.

– Значит, я сам должен делать выбор, – понял наконец он. – Только я, как велят мне мой ум и мое сердце.

– И так во всем, – подтвердил Гуарди Гуэдж.

На обескровленных губах Уроза появилась улыбка, не имеющая ничего общего с привычной его волчьей ухмылкой.

– К этому выводу ты и хотел меня привести? – спросил он.

Словно едва заметная волна пробежала по лицу старого сказителя, по бесчисленным его морщинам. Таков был его ответ.

– Воистину, воистину, – сказал Уроз.

Он прислонился к стене надгробия, осторожно поправил одеяла и продолжал:

– У меня прошла вся боль. Тело мое стало мудрее. Мой рассудок теперь владеет им и ничему не удивляется.

Гуарди Гуэдж скатал еще один шарик из коричневой массы и дал его Урозу. А тот, проглотив снадобье, почувствовал, как полегчало его тело и как по всем венам волшебной волной потекла горячая кровь. Грубые меха, лежавшие на нем, шершавые ткани одеял стали мягче и плотнее, чем бархат и шелк. И из этой благостной оболочки вырывалась, взлетала вверх мысль, чтобы оттуда, с большой высоты, неслышно и бесстрастно судить о мире, о людях и о нем самом.

– Как же так получилось, что жизнь была для меня ничем, если я не был впереди всех и над всеми? – тихо прошептал Уроз.

Он вспомнил о первом караван-сарае и о своем внутреннем примирении с изнуренными животными, с несчастными путниками… И пришел к выводу:

– Тот всадник, что все хлестал и хлестал, чтобы всегда быть первым… несчастный безумец…

– Есть такая пословица, – подсказал Гуарди Гуэдж: – «Если везение с тобой заодно, то зачем спешить? А если оно не с тобой, то зачем спешить?»

Уроз покачал головой. Мирная улыбка застыла на его лице. Ему очень хотелось спать.

– Да хранят боги твой покой, – пожелал ему Гуарди Гуэдж.

– Почему боги? – пробормотал Уроз. – Есть только один Бог.

– Когда обойдешь много земель и когда ходишь очень-очень долго, то трудно в это поверить, – не согласился Гуарди Гуэдж.

С ночного неба послышался ровный приглушенный гром. Но они не подняли головы. Они привыкли к этому шуму. Вот уже несколько лет, два-три раза в неделю крылатые машины летали туда-сюда над долинами, горами и степями Афганистана.

Уроз уснул. Старый сказитель подбросил веток в костер.

На рассвете послышался лай, душераздирающий, зловещий.

В каменном убежище, где спали Гуарди Гуэдж, сидя, и Уроз, лежа, костер тихо догорал. Но цвет у него был уже не такой, как ночью. Через брешь, повернутую на восток, проникали первые солнечные лучи, и хотя небесное пламя было еще совсем не ярким, оно затмило собой пламя человеческое.

Лай приближался.

Бесчисленные морщины на щеках Гуарди Гуэджа дрогнули, и он, хотя слух у него был уже не такой хороший, как прежде, машинально повернул голову в том направлении, откуда доносился лай, чтобы понять его природу. Потом бросил еще веточек в костер и вновь прислонил голову к камням могильника.