Савва Дангулов - Дипломаты

Всю неделю Елена повторяла эти строки из Уитмена:

Я не пройду эту дорогу за вас…

Репнин увидел у нее томик в красной коже, спросил, откуда он; она сказала.

— Этот молодой военный с седой головой? — переспросил Репнин.

Ей не понравились эти его слова, но она ответила утвердительно.

— И он прочел именно эти строки из Уитмена?

— Он…

— Это похоже на него?

Елена сказала не столько Репнину, сколько себе: «Похоже», — и прочла еще тише, тоже себе:

Поезд подходил к Стокгольму.

Был день теплый и дождливый. Не верилось, что где-то на востоке, отсюда всего в каких-нибудь двух тысячах километров, бушуют жестокие вьюги и непробиваемая ледяная броня бережет январское безмолвие озер и рек.

— Когда мы покидали судно, — заметил Чичерин, не отрывая глаз от едва приметной черточки, отделяющей справа темную гладь моря от светлых просторов неба, — была принята открытая радиодепеша: в Брест-Литовске возобновились переговоры, прерванные на десять дней.

— По-моему, они уже однажды прерывались на десять дней, — заметил Петр.

— Да, десять, десять и еще десять, — заметил Чичерин, — это плохой признак. Однако не Стокгольм ли это? Нет, слева, слева?.. У вас глаза моложе.

— Нет, просто мысок тумана, а вот прямо… кажется. Стокгольм.

— Представляю, как нетерпелив и подвижен сейчас Воровский, — поднес руку к глазам Чичерин. — Стучит палкой, немилосердно протирает пенсне… все кажется ему, что без него он видел бы лучше. Кстати, Максим Максимыч говорил мне, что вы встречали Воровского в Вологде.

— Нет, в Одессе, — лаконично ответил Петр и сделал вид, что рассмотрел нечто такое, чего не видел до сих пор.

— А не могу ли я рассчитывать на большую откровенность? — заметил, улыбаясь, Чичерин.

Наступила пауза, и Чичерин с нарочитым любопытством взглянул туда, куда смотрел

Петр. Он точно говорил Белодеду: «Ну, а теперь вы можете рассказывать…» Петр заговорил. Он вспомнил дом в припортовом районе, в котором нередко сиживал с Воровским, две солнечные комнаты, беленные известью. Окна в комнатке Воровского были открыты — сюда доносился запах и моря, и пыльного бурьяна, которым порос большой двор, и подсолнечного масла — поблизости был маслобойный завод. Где-то далеко в стороне напряженно и трубно гудели пароходы, и, выглянув из окна, Воровский видел, как на рейде передвигаются суда. Пакет для Воровского Петр принял в Марселе и был счастлив передать Вацлаву Вацлавовичу в руки.

Воровский вскрыл пакет и углубился в чтение, а Петр сидел у окна и смотрел на море, на большой двор, поросший бурьяном, на небо, которое было больше, чем двор и даже море, но, подобно двору и морю, пахло присоленным ветром, пылью и подсолнечным маслом. А Воровский кончил читать и, достав платок, снял пенсне, видно, глаза устали. Воровский протер пенсне — он это делал долго и тщательно, с очевидным намерением продлить процедуру и, так думал Петр, получше обдумать все, что он сейчас прочел. Потом он начал рассказывать о своей газете. Он говорил об этом иронически-добродушно. улыбаясь и выбирая из всего то, что составляло суть, самое смешное, как говорят жизнелюбивые люди даже о самом большом и серьезном. Он рассказал, как остался без газеты (три предыдущие прихлопнули одну за другой — он так и сказал: прихлопнули!) и решил выманить кляузную газетенку и потом осторожно, не обнаруживая своих намерений, превратить ее в газету большевиков. Делу помог случай (он сказал «случай» вполне серьезно, будто бы только он, этот случай, и помог всему предприятию). В Одессу приехал связной партии. «Будем звать его Степан», — сказал Воровский. В столице ему дали явку к Воровскому. Однажды Воровский шел с новым товарищем по Одессе. Был полдень, на чердаках кричали кошки (их и тогда было в Одессе много), и пахло жареной кукурузой — у рекламной тумбы сидел старый грек и на мангале жарил кукурузу. Но внимание Воровского привлек не грек. «Видите дерево, товарищ Степан, а под деревом скамью, а на ней человека? Это капитан в отставке (Воровский назвал фамилию) — хозяин здешней газеты. Очевидно, он и сейчас пьян, как обычно. Но пусть вас это не смущает. Подсядьте к нему и заведите разговор. Ну, да вы лучше меня знаете, что надо сказать человеку, который благодаря случаю стал хозяином газеты, довел ее до более чем плачевного состояния и не знает, что с ней делать». В общем, когда товарищ Степан вернулся от капитана в отставке (Вацлав Вацлавович поджидал его поодаль), газета уже принадлежала Воровскому и его друзьям. «Это и был „Вестник“?» — спросил Петр. «„Черноморский портовый вестник“, в редакции которого вы сейчас находитесь», — ответил Воровский и обвел рукой стены комнатенки, беленные известью. А Петр не мог не подумать: «Наверно, это характерно, что Воровский, человек редкого интеллекта, знающий четыре живых языка (два мертвых — латынь и древнегреческий — не в счет), инженер, педагог и писатель, человек, могущий быть крупным дипломатом и министром, сменил блестящую перспективу на положение редактора маленькой портовой газеты и считает это счастьем своей жизни. Не говорит ли одно это о величии того дела, которому служит Воровский?»

А потом, как некогда, они вышли с Воровским на Приморский бульвар и смотрели на море. Оно было удивительно покорным и безмолвным в этот час. «Так и народ, — сказал Воровский. — Подобно морю, спокоен до поры».

Петр задумался: все ли он рассказал Чичерину о Воровском? Почти все. Почти? Не рассказал. разумеется, о Королеве, как никогда не говорил об этом Воровскому. Стыдился. Считал недостойным революционера. Боялся грозного слова учителя, хотя понимал, не должен бояться. Петр не видел Воровского с тех пор. Но если бы видел? Разумеется. Воровский непроницаем. И пенсне его непроницаемо. И пальто. И бородка. И палка. То, что он не хочет сказать тебе, он не скажет и на адовом огне. Но что-то, наверно, не в его власти. Даже если он и не скажет, прорвется. В интонации. В блеске глаз. В неожиданном повороте головы. Наконец, в стуке палки — он не монотонен, этот стук. В нем тоже своя интонация.

Видно, Чичерин внимательно слушал Петра, потому что, когда Георгий Васильевич заговорил в голосе прозвучало то же настроение, что и у Петра.

— А вы больше не встречали Воровского?

— Нет… хотя в Одессе бывал и позже. Его уже сослали, кажется, в Вологду,

— Да, в Вологду, — отозвался Чичерин. — Перед всеми нами у него одно преимущество: долго работал рядом с Лениным и, как никто из нас, был близок к нему, даже когда подолгу не видел. Нынче статьями о Ленине полна мировая пресса. Естественно: Октябрь — это Ленин. Но Воровский написал о Ленине задолго до Октября. Написал, когда никто об Ильиче не писал. И все предсказал. Все. — Чичерин приник к оконному стеклу, теперь полоска городских строений стала непрерывной. — Знаете, бывает так: литераторы считают тебя революционером, а революционеры — литератором, а ты не первое, не второе. А у Воровского редкое соединение талантов. Однако вот пошел перрон, и мне кажется, что я вижу Вацлава Вацлавовича. Тот, с палочкой, сутуловатый, да, слева, слева… разве не он?