Борис Поляков - Кола

– Это правда, Андрей? – строго спросил Никита.

– У Маркела? Жемчуг? Как бы я смел, Никита?!

– А куда ты ушел с вечёрки? – спросил исправник.

Афанасий почти вплотную подошел:

– Ты не брал, Андрей? – Он близко смотрел Нюшкиными глазами. Даже сердце заныло болью.

– Вот те Христос, Афанасий!

– Пусть скажет, где был. Может, видел кто-нибудь, что гулял? Где гулял? – не унимался исправник.

И сразу подумалось: «Если кто-нибудь видел, еще хуже будет». Андрей не мог смотреть больше на Афанасия, опустил глаза, выдавил из себя:

– Никто не видел меня.

– Ну вот, так-то лучше, – сказал исправник. – Это уже полдела. Шапку наденьте ему и ведите.

– Да скажи ты, где был? – заорал Афанасий.

– А теперь хоть где, – засмеялся исправник. – Он знал ведь про жемчуг.

– И я знал!

– Кого надо, опросили уже, – перебил исправник. – Маркел в дом вернулся, когда вечёрка еще не кончилась. А ты и тот на вечёрке допоздна были.

Андрей беспомощным себя чувствовал со связанными руками. Господи! Стоять так перед всеми! Стыд-то какой! Вчера еще думал: по ошибке столько хорошего ему привалило сразу... Слава богу, Нюшки нет дома. Как бы она не обмолвилась сгоряча. И страшно стало перед Никитой и Афанасием. Не дай бог, узнают.

Помор нахлобучил на него шапку.

– Пойдем, сердешный.

Андрей опустил голову. А ведь могут подумать, что он про Маркела от них таится.

– Никита! Афанасий! Не я это. Никогда я чужого... — и отвернулся, чувствуя: не может сдержать слез обиды.

– Не брал он, – сказал Афанасий.

– Некому больше, – возразил исправник. – Пошли.

– Ты, Никита, прости нас, – сказал помор. – И ты, Афанасий.

— Ступайте, чего там, – угрюмо сказал Никита.

От Колы залив возле правого берега на целые версты мелкий. Аршин пять при полной воде, не более. А в отлив песчаное ровное дно и разбросанные по нему валуны-окатыши совсем сухие. Вода не речная, не морская тут, Колой да Туломой разбавленная, и в строгие зимы ее лед берет. Лед уступчивый, зыбкий, а лежит покрывалом до поздних весенних дней. При полной воде поднимается – поле чистое, белое. А в отлив донные камни в нем проломают себе продушины, и тогда оно в крапинах кажется.

Как-то очень давно по весне Шешелов обратил внимание: при отливе лед не просто ломается, оседая, а окружает тычком торчащие валуны. Будто большие цветы раскрываются на зыбучем поле.

День был вешний, теплый и тихий. И на солнечной белизне снега стали ярко проступать краски: розовые, черные, серые валуны, ломая во льду продушины, медленно обнажались над белым полем. А льдины топорщились вокруг каждого камня пластами, обломками, искристые, плавились и лучились в своих изломах синим, зеленым, голубым светом.

И, пока шел отлив, все белое поле сказочными цветами усеялось. Словно живые, распускались они, цвели и играли красками.

Но потом прошло время, вода дрогнула, зажила. Лед стал подниматься. Скрылись окатыши-валуны, сровнялись продушины. И все исчезло. Будто ничего и не было.

Шешелов не раз ходил после на это место. Но то ли солнце не так стояло, то ли вода не на нужном уровне, – виденье больше не повторялось.

Об увиденном Шешелов рассказал Дарье. И она поведала ему:

– В досельные времена жил большой колдун в Коле. И, как все коляне, он был помор и промышлял морским зверем и рыбой. И, хотя был он душой мягкий, а нравом тихий, боялись его пуще смерти, имел он от небес великий дар: карать злых людей.

Тогда город Кола богато жил. В заливе много торговых и промысловых судов теснилось. Крепостные стены высокие, выше нонешних, в залив гляделись. А за крепостью город шумел веселый.

От зависти к такой жизни Колы приходили ее воевать враги. Коляне прятались в крепость, готовились к отражению, а колдун один выходил к врагам и просил их вернуться в свои земли с миром.

Кто внимал ему – жив-здоров уходил восвояси. Тех же, кто не смирялся и хотел воевать, колдун на месте обращал в каменья. И те каменья скатывались потом в залив.

Так долго недруги приходили, и так колдун поступал с ними.

Беззаботно и счастливо жили в тот век коляне. Тьмой камней-валунов смирно лежали враги под городом. А в отлив их за крепостью много на отмелях было видно.

Однако кольский колдун не просто добрым был, а и с разумом. Колдовство он хитро свое устроил. Чьи души врагов очистились от злых помыслов и, раскаянные, промылись морской и речной водой залива, могли в солнечный вешний день цвести невиданным, сказочным ледяным цветком.

И каждый солнечный день, на евдокею, обходил колдун по заливу камни, говорил с ними и многих отпускал домой с миром.

Но как ни долго жил великий колдун, а и он состарился да и помер. Валуны же, того не ведая, цветут ледяным цветком в солнечный день на евдокею, просят освободить их души из плена камня.

Февраль вьюжным выдался. Снег сыпал и сыпал. В приморозь мелкий, сухой, колючий, а чуть покротеет к оттепели – хлопьями валит мокрыми. А то ветер вдруг налетит, взбудоражит сугробы, вскружит их, рыхлые, до самого наста и гоняет темными вихрями, воет чертом. Полярная ночь кончилась, а света еще не видели. Окна позалепило, тепло выдувало скоро. Дарья не могла натопиться.

А дня за три до евдокеи разведрилось. Тучи порасползлись, утих ветер. Месяц-новичок в ясную ночь родился. Поутру белесое с голубым открылось небо и пришло солнце. Откуда-то взялись ожившие воробьи, зачирикали, зарезвились. Воронье закаркало в городе. Собаки кучились в своры, бегали, заливались пустым лаем. Вдруг прежде срока запахло весной.

– На евдокею погоже – все лето будет пригоже, – сказала Дарья. – Теплое и сухое должно быть лето.

Не беда, что приметы Дарьи иной раз не совпадали. В теплое и сухое лето поверилось.

Шешелов два дня подолгу сидел на крыльце ратуши, грелся на солнце, курил. На третий надумал вдруг, зарядил ружье, взял с собой лыжи, пошел за Колу-реку в вараки.

Вернулся домой к обеду. У черного хода обмел лыжи и пошел к Дарье на кухню.

– Эко, батюшко, солнцем-то как напекло тебя, – сказала она довольно. – Аж потемнел лицом.

Шешелов в кутний угол поставил ружье, снял полушубок, стянул пимы. Откинувшись, посидел на лавке. В глазах еще рябило от искристого снега. Кухня казалась темной. Было тепло, сухо. Наверх идти не хотелось. Сказал устало:

– Ты покорми меня тут, Дарья.

– Проголодался на воздухе?

– Страх как.

Дарья носки сухие ему принесла, обутки, пимы прибрала. Она любила, когда он ел у нее на кухне.