Борис Поляков - Кола

– Мой руки, батюшко, – чугунок достала из печи, уху налила, отерла о фартук ложку. – Кушай. Хорошо на вараках-то?

– Хорошо-о, – с улыбкою протянул Шешелов.

За Колой-рекой он залез на вараку, отер пот, закурил. Внизу Кола как на ладони. У причалов лед еще крепкий, а поморы уже усыпали берег, латали, чистили и смолили свои суда. Горели костры. Веселые голоса и смех ему слышны были даже здесь, на вараке. Поморы, как перелетные птицы, шумно и радостно сборы ведут на Мурман. А там целое лето тоскуют по своей Коле. Осенью с радостью возвращаются в Колу, а зиму опять тоскуют по Мурману – морскому берегу.

Шешелов долго сидел на вараке и не чувствовал к смеху зависти. Он вечером пойдет в гости, будет пить чай с Герасимовым, рассуждать, спорить, смеяться. Почти два месяца он к ним ходит. Стал хорошо есть, спать. Давно так отменно себя не чувствовал. Дарья радуется, на него глядя: «Вот как ладно».

Глядя вниз на Колу, Шешелов думал, что вечером стоит посоветоваться. Денег в городской казне мало, а мост через Колу-реку требует большой починки. Да и по городу есть работы. Сойдет снег, мостки по улицам чинить надо. Лес где-то брать, нанимать плотников.

– Подлить ушицы-то? – спросила Дарья.

Шешелову казалось – в жизни вкуснее ухи не ел.

– Подлей, – протянул миску и, посмеиваясь, сказал: – А камни цветут по заливу.

– Как же им не цвести? – словоохотливо отозвалась Дарья. – И они по родной стороне тоскуют. Евдокея пригрела – весна пришла. – Она таким голосом говорила, словно речь о живых шла.

– И ты думаешь, в каждом камне живая душа сидит?

– Поди-ко, сидит.

С Дарьей хотелось поговорить. Тая улыбку, сказал:

– Если его расколоть, там опять камень. А где же тогда душа?

– Эко ты непонятливый, – строго сказала Дарья. – Помнишь, сам говорил: все эти каменья накатал ледяник какой-то?

– Верно, – с улыбкой сказал Шешелов. – Было такое.

– И еще говорил: в заморских-то странах люди старые города откапывают, так их время заточило в землю. Города будто эти жили и померли после того ледяника.

– Говорил.

Вот и скажи: отчего города засыпает время, а каменья-валуны нет? Не идут они в землю, а из нее?

«Кто их знает, – подумал Шешелов, – почему они не идут в землю».

– То-то, батюшко, – победно сказала Дарья, – живой он, камень. Оттого и в землю идти не хочет.

– Мудрено.

Шешелов посмеялся, покрутил головой, доел уху, запил пирог чаем. Не спеша стал набивать трубку. Славный денек удался. Скоро вечер, и он пойдет к Герасимову на карты. И заметил вдруг: Дарья хоть и батюшкой его называет и говорит радушно, а озабочена. Будто сказать ему что-то хочет.

– У нас ничего не случилось, Дарья?

– Да как сказать, – поджала губы, – пока ничего.

– Что значит – пока? – спросил настороженно.

Дарья сердито прибрала миску, стакан, хлебницу. Вытерла со стола.

– В присутствии тебя ожидают. – А голос такой, словно хорошего ничего его там не ждало.

– В присутствии? – подивился Шешелов. Приемное время с утра лишь, он строго его соблюдал, Дарья про это знала. Что там быть может? Пакет из губернии? Эстафета? Спросил: – Кто ожидает?

– Герасимов там сидит, да с ним Лоушкины-кузнецы, да из Норвегов еще, Сулль Иваныч в Коле зовут его...

Шешелов не раз слышал про Сулля.

– Зачем? – спросил. И подумал: странная компания подобралась. Кузнецы, норвежанин, Герасимов – и все к нему.

– Кто их знает, зачем? – отвела глаза Дарья. Но было видно – знает она. И вспомнил: норвежец, ссыльные и один кузнец осенью ходили акул бить. Понятно тогда, заступники. Не они первые. Дарья недавно тоже подала голос. Когда ссыльного он велел посадить в судейскую камеру, она вдруг сказала:

– Неладно, Иван Алексеич, думаю, со ссыльным ты поступил. Неповинен он в краже, а ты его в блошницу.

Шешелов не любил, когда вмешивались в его дела. А тут совсем рассердился:

– Никогда не лезь, Дарья! Все должны подчиняться закону. Суд разберется, кто прав, кто виновен.

Теперь, догадываясь, зачем все пришли, спросил:

– Что же ты не сказала сразу?

– Сразу! – переговорила его Дарья. – И поесть не дадут. Там дело мужское, важное. Ты иди, батюшко. Поел – так иди.

Шешелов встал. Покурить в удовольствие не пришлось. Не мог понять, что знает Дарья и зачем те пришли не вовремя. Пожал недоуменно плечами: чепуха какая-то. Герасимову зачем с ними? Он мог просьбу и дома ему сказать. И посмотрел на ноги свои в носках. Надо опять в сапоги залезать. В дверях уже сунул трубку в карман, раздраженно пробормотал;

— Таинственности развели.

У писаря в комнате полутемно. Они встали все. Шешелов оглядел их бегло: Герасимова, норвежца, братьев-кузнецов. Вновь подумал: «Почему такой странный сбор?» Наклонил голову.

– Честь имею! – Открыл дверь в кабинет. – Прошу покорно.

И пошел за свой стол. Это ратуша, а он городничий. Встретил глаза Герасимова, понял: случилось что-то. Не просто они пришли.

Братья-кузнецы сели к стене на стулья, а Герасимов и норвежец к столу прошли.

– Я сейчас поясню, – сказал Герасимов. Голос обеспокоенный. – Это наш порубежник, норвежец. Сулль Иваныч зовем мы его, Акулья Смерть.

У Сулля Ивановича лицо усталое, серое, глаза ввалились. Похоже, из-за него собрались. Что же могло случиться?

– Живет он в Норвегах, – продолжил Герасимов, – а промышляет уже несколько зим у нас, в Коле. Нынче вот на акул ходил с младшим Лоушкиным, – и показал в сторону кузнецов.

– Наслышан, – Шешелов улыбнулся норвежцу.

– После лова он был в Норвегии, а утром нынче вернулся в Колу. Вести привез нам нехорошие.

Герасимов перевел дух и старался спокойнее говорить: – В местечке ихнем, Вадсё, или Вассин, и далее еще – Вардгоусе хлеба и прочих съестных припасов нет. Зима на исходе. И у них долженствует быть крайний голод. Уже сейчас во многих домах есть нечего. А с каждым днем ожидается быть и того хуже.

Норвежец сложил на коленях руки, опустил голову. У Герасимова в глазах тревога. А Шешелов все не мог уяснить, что их привело в ратушу.

– И многие мужи там, норвежцы, – говорил Герасимов, подают такой голос: чтобы, дескать, спасти себя, жен и детей своих от голодной смерти, надо идти грабежом в Колу. В ней-де себе пропитание сыщем и тем спасемся.

Поверилось сразу. Надсадно забилось сердце. Внутри всколыхнулось, разлилось горячей волной. Тесен сделался воротник мундира. Повел головой, шеей. Вон зачем все пришли!

Поворочался в кресле, недобрым голосом проскрипел:

– Та-ак...

И заметил: лицо у норвежца изможденное, в синяках. Расшибся где, поморозился? Или крепко побит? И следил, как руками тот карманы ощупывает, закурить хочет. Пожалуй, ему хуже всех тут. О своих доносить не мед. Не дать бы промах какой в сердцах. Норвежца, пожалуй, обласкать надо, поподробнее разузнать.