Владислав Бахревский - Непобежденные

– У Золотухина глаз на людей точный. Ему бы в секретари обкома.

– Дайте срок, будет и свисток. До мира бы дожить.

Трунов даже крякнул:

– Далеко заглядываешь!

– А чего далекого? Под Сталинградом Гитлера побили. Теперь дело под Курском. Побьем, и тогда уж нас не остановишь!

– Орденок-то у тебя горячо горит, Герасим! А про какую ты кашу говорил, дескать, золотая?

Герасим Семенович улыбнулся:

– Когда 20 мая прорывались, приснилось мне: кашу я сварил – золотую. Ефимию Васильевну каша моя изумила, да и сам я в изумлении. Так это явственно было.

– У тебя крест есть? – спросил Трунов.

– Есть. Я – не коммунист.

– А я – коммунист. Вздремнуть надо, чтоб сил завтра хватило. А крест у тебя далеко?

– На груди.

– Дай мне поцеловать. Интернационал – это, конечно, могучее дело, общечеловеческое. Но я, Герасим, русский человек.

Поцеловал Трунов крестик и заснул. Губами причмокивал. Дитем себя во сне видел.

На рассвете воробьи в кусту Богу песнь спели: «Жив-жив!» И тотчас пулеметы подняли лай. Зайцев позвал к себе Копылова и Степичева:

– Смотрите, ребята, сюда! Ложбинка, кусты поверх. По ложбинке – ползком. В кусту передохнуть. Воду видите? Между кочками? Намокнете, но живы останетесь. Дальше аир, осока, камыши. И ольха, а потом краснотал. Там густо. Можно отсидеться.

– Иди первым, мы за тобой, – сказал Степичев.

– Нет, ты давай мне свой пулемет. Я отвлеку вражью орду на себя, ну, а потом догоню. Лес – мой дедушка.

Бой разгорелся. Алексеев, Золотухин и Луговой снова повели партизан на прорыв. Трунов тоже пошел. Алексеев и Луговой были убиты. Партизаны залегли. И тут пошли власовцы. Как гребешок, партизан вычесывали из леса. Шли и расстреливали из немецких автоматов саму землю.

– Ребята, с Богом! – скомандовал пулеметчикам Герасим Семенович. Дал длинную очередь и тотчас отполз за пригорок.

«Какая же мерзость! – говорил он себе, выцеливая власовцев. – По своим стрелять заставили!»

Срезал атакующих, как траву. И с чудесного пригорка – вниз, в кочки. Тут его пчела и ужалила.

«Дупло, что ли, разорили? – спросил себя Герасим Степанович. – Или земляную пчелу обидел ненароком?»

А на руках – кровь.

– Не пчела. Оса стальная.

И поплыл. Увидел чугунок, полный золотой каши. Каша кипела, вываливалась через край.

– Ефимия! Ну где же ты там? Каша убегает! – крикнул Герасим Семенович и ужаснулся: гудящий рой мух кружил над золотой кашей. – Ефимия Васильевна! Мухи!

И, чтобы отогнать всю эту сволочь, приподнялся, приложился к пулемету, бил в упор, по ногам мушиным. Но вой стоял человеческий. Очередь из травы дробила кости, разрывала животы.

Сознание вернулось, глаза смотрели так ясно, как никогда. Увидел: Миша Степичев и Копылов уже в краснотале. Уйдут.

А мухи-то всё – двуногие.

– Какие вы русские! Вы – мухи. Холопы немецкие. Даже стрелять вас противно.

Но на гашетку все-таки нажал.

И понял: устал беспредельно. Без золотой каши не будет сил уйти за Степичевым. Откинулся, положил голову на локоть.

Господи! Небо!

Засмотрелся…

Пришли старушки к отцу Викторину:

– Батюшка! Приютили мы у себя странника. Христианин. Пуля шальная сидит в нем. Исповедуй ты его, пособоруй.

Послал одну из старушек отец Викторин в больницу, за Олимпиадой. Вдвоем пришли к страннику.

Открылся батюшке: под Прохоровкой попал в плен. Был в Зикеевском лагере, забрали на работы. В Шупиловке бежал. Охрана огонь открыла, пуля в ребрах. Олимпиада Александровна рану осмотрела, пуля сидела неглубоко. Сама сделала нехитрую операцию.

Раненый, хватив стакан самогонки, чтоб не чувствовать боли, повеселел, разговорился:

– Батюшка! А я ведь чудо видел. Истинное чудо. И вся наша деревня видела. Я сам-то – Белгородской земли человек. В Хлевищах жил. За день ли – за два перед большим боем на Курской дуге наши деревенские углядели в небе человека, ходящего по облакам. Человек был в черной рясе, борода седая, а в руках это самое, для сладкого дыма…

– Кадило?

– Ага! Меня сестричка из дома позвала, Нюрочка. Дверь отворила и кричит: «Мама! Ваня! Верка! Анюта! Человек в небесах!» Вышли во двор: верно. Я гляжу – у старца крест на груди огнем сияет. А сам он ходит туда и сюда. И, наклонясь, землю дымом огораживает.

– Кадит.

– Ага! Долго это было… Стали мы спрашивать: «Что за старец?» А в деревне жил потаенно монах. От него узнали: по небу ходил святой человек Сергий Радонежский.

– Как же это получается, – спросила Олимпиада Александровна, – бои на Курской дуге еще не начались, ты в деревне жил. А когда же попал в Красную армию?

– В те самые дни. Наши войска пришли. Всех парней записали в армию. В военное обрядили, а оружия не успели дать. Тут – немецкие танки. Война у меня вышла плачевная.

– Выздоравливай! Навоюешься, – сказала Олимпиада.

А батюшка подарил свой крестик солдату необученному, но испытавшему плен, концлагерь, подневольную работу, побег…

– Да хранит тебя Бог! Спасибо за чудо. Земля, которую благословил преподобный Сергий Радонежский, – земля нашей победы. Центр русской жизни. Будь ей верен.

На дворе середина августа. У немцев очередной траур. Оставили Орел, Белгород. Бои шли под Харьковом. Потери на Курской дуге снова полумиллионные.

Полицаи не пачкали своей чернотой улицы. Правду сказать, и партизаны притихли. Не могли оправиться от майского разгрома. И все-таки урон в своем тылу немцы понесли значительный. Партизаны Белоруссии и России пустили под откос четыре сотни эшелонов, вывели из строя тысячу паровозов.

Но цена побед – прежняя: жизни. Большинство бойцов, собранных Василием Ивановичем Золотухиным для борьбы с оккупантами, погибли.

А тут пошли еще чиновничьи мерзости. Стало непонятно: в подчинении кого находится отряд людиновских партизан, кто должен снабжать бойцов боеприпасами, оружием, продовольствием?

Наконец Золотухину разрешили прибыть в штаб Брянского фронта, которым командовал генерал Попов. Генерал удовлетворил запросы партизан Людинова, но частично. Оказалось, северо-западные отряды, дислоцированные на Орловской земле, переданы в подчинение штабу орловских партизан.

Золотухин приехал в Елец, где находилось руководство области. Начальник штаба Матвеев наотрез отказался снабжать людиновцев боеприпасами: «Это дело Попова». Все, чего добился Василий Иванович, – краткосрочное свидание со своей семьей. Семья была эвакуирована в Башкирию.

На обратной дороге, в Москве, Золотухин побывал в Центральном штабе партизанского движения при Ставке Верховного главнокомандующего.

Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко принял Золотухина, но все его заботы были связаны с Белоруссией.