Виталий Федоров - Рельсы жизни моей. Книга 1. Предуралье и Урал, 1932-1969

Отправился я скорым поездом в плацкартном вагоне со станции Поклевской. За пятнадцать часов доехал до Балезино. Там погостил сутки у родственников, и айда пешком до деревни Квака. Поселился у тёти Наташи, рассказав ей о цели своего визита. Молва разнеслась довольно быстро. Уже на другой день стали приходить визитёры-покупатели. Некоторые хотели купить только хлев, иные – двухэтажный амбар. Отдельные постройки можно разобрать, перевезти на новое место и заново собрать. Но мне хотелось продать всё комплектом.

На третий день пришла женщина лет сорока пяти и поинтересовалась ценой на всю усадьбу.

– Две тысячи пятьсот, – ответил я наугад. Женщину я узнал сразу, это была мать Виктора, с которым мы ездили на «смотрины» в Перванову.

– У меня нет таких денег, – ответила она.

– А сколько вы можете дать?

– Полторы тысячи максимум.

– Нет, это слишком мало, за такую цену не продаётся, – рискуя не продать ничего, сказал я. Она задумалась и переспросила:

– А за сколько всё-таки продашь?

– Никак не меньше двух.

Я чувствовал, что ей нужна наша усадьба, но и платить много денег ей не хотелось. Видимо, она покупала жильё для Виктора. Тогда, после продолжительной паузы, я напомнил ей о долге в двести рублей, которые у меня взял Виктор более двух лет назад. Уж не знаю, это ли её убедило или что-то другое, но в конце концов она согласилась на две тысячи, и мы «ударили по рукам». И лишь после этого пошли смотреть на нашу уже бывшую усадьбу. Всё было занесено снегом. Двери были закрыты и заколочены досками. Даже окна дома были все целы. В огороде маячила баня, но мы к ней не пошли, так как было хорошо видно, что она в целости и сохранности.

После этого покупательница пригласила меня зайти к ним и получить деньги за усадьбу. Дома была невестка Полина, а Виктора не было; я не стал спрашивать, где он. Выдали мне две положенные тысячи. Пригласили за стол «обмыть» сделку. Выпили самогона, закусили вместе. Поблагодарив хозяек, я пошёл к тёте Наташе. Дома с ней была лишь младшая десятилетняя дочь. Старшая – Юлия – вышла замуж и уехала в какую-то другую деревню, а средняя – Зина – где-то работала. Я уже был готов назавтра пуститься в обратный путь, но тётя Наташа, чуть смущаясь, попросила меня задержаться на пару дней, помочь заготовить дрова на зиму. Я, конечно, согласился без лишних разговоров. Она сразу пошла к старшему конюху Онисиму, чтобы он помог нам вывезти на лошади дрова из лесу.

Утром он подъехал к нашему дому, и мы все втроём поехали в лес. Первый воз мы заготовили вместе, Онисим его увёз. К его возвращению у нас уже был готов второй воз. Таким образом мы привезли три с половиной воза. Последний был не полон, потому что на нём мы все возвращались домой. Вечером состоялся небольшой совместный ужин с выпивкой. Онисим рассказал, что он только недавно демобилизовался из армии.

Назавтра мы почти целый день пилили дрова вдвоём с тётей. Лишь под вечер я взялся их колоть, превращая небольшие чурки в поленья. Тут ко мне пожаловали трое друзей-однокашников. Два Геннадия (Фёдоров и Ворончихин) и Евстигней. Пришли, конечно, с бутылочкой. Мы вспоминали минувшие школьные годы. Речь зашла и про незабвенную крошку Лиду-атаманшу. Я узнал, что она окончила 10 классов и учится в институте. Витя Петров и Серафим учились в техникуме города Глазов, так что мне с ними встретиться не удалось. Гости долго не засиделись, возможно, стесняясь тёти Наташи. Но прощаясь, они взяли с меня обещание завтра вечером их посетить.

На другой день я с утра и почти до вечера снова колол дрова, а потом сразу пошёл к Генке Ворончихину, бывшему своему соседу. И тут ещё раз увидел старый свой дом. Окна и двери были освобождены от закрывавших их досок, из трубы валил дым. Прошло два дня, как я продал усадьбу. А ведь наш отец строил её для нас, успев за один год до войны. А что мы с ней сделали? Сначала забросили, а потом и вовсе продали. Сами же мыкались по чужим углам. В общем, на меня напала такая тоска, что к горлу подкатил комок, а на глаза навернулись слёзы. Я остановился перед окнами и как пригвождённый, не мигая, смотрел на окна и не мог оторвать от них взгляда. Не знаю, сколько я так простоял. Больше всего мне было жаль отца, погибшего на фронте. Именно здесь мы получили похоронную и оплакали его. Из ступора меня вывел голос Генки, увидевшего меня в окно:

– Ты что там стоишь?

– Иду, уже иду, – отозвался я.

Пришли и ребята, с которыми вчера встречались. Сели за стол. Тётя Дарья принесла закуски, и мы выпили по стопарику. Грустные мысли начали постепенно отходить куда-то вглубь сознания. Я раскрепостился и стал свободнее общаться с ребятами. Каждый старался вспомнить что-нибудь интересное. Я припомнил, как Генка Ворончихин сделал колоду игральных карт. Где-то он раздобыл несколько старых карт и по ним на сырой картошке довольно аккуратно вырезал трафареты всех четырёх мастей. Затем, намазав их чернилами, делал оттиски чёрных мастей, а свекольным соком – красных. Бумага у него была хорошая – где-то дома сохранился ватман. Этими картами мы иногда играли в дурака.

Тут я решил посмешить ребят трагикомическим случаем, произошедшим со мной именно на этой улице, под окнами этого дома. Во время моего рассказа вдруг раздался мелодичный девичий голосок: «А я тоже на этой телеге тогда прокатилась!» Все обернулись, и я увидел красивую девушку, сидевшую на лавочке в сторонке. Меня с ней никто не знакомил, но я догадался, что это сестра Генки. Глик – так её звали в детстве. Сейчас ей было около четырнадцати лет. Мои сёстры с ней когда-то дружили.

– Как ты выросла за это время, прямо и не узнаешь! – восхитился я. Она засмущалась, увидев направленные на себя взгляды парней. Генка Фёдоров решил нас отвлечь от неё, рассказав, что его старшая сестра тоже прокатилась на экипаже с рикшей Витей в упряжке. Увы, тогда рикша дал маху, и всё кончилось так, что кому-то было смешно, а кому-то больно. Впрочем, про этот случай я уже писал раньше.

Вспомнили мы и четверостишие неизвестного автора, которое пели во время Отечественной войны:

Сидит Гитлер на заборе,

Плетёт лапти языком,

Чтобы вшивая команда

Не ходила босиком!

Это было вполне патриотическое стремление унизить врага хотя бы до нашего уровня. Ведь он нас довёл до такого полунищего существования – народ ходил в лаптях, летом так вообще босиком. Про то, чем питались, я много рассказывал. Ни о какой гигиене почти не помышляли – не имели сменного белья и даже мыла, часто страдали цыпками или чесоткой. Но всё это было в прошлом. Сейчас уже чувствовалось, что люди почти оклемались от последствий войны и ужасного 1947 года. Хотя до цивилизации ещё было далеко. В Кваке по-прежнему не было ни электричества, ни радио.