Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо.Том 1

— Должно быть, ты теперь прекрасно играешь в теннис? — уклончиво спросил он лишь потому, что заметил на шкафу теннисную ракетку.

Настроение Жиз легко менялось. И она не могла сдержать улыбки простодушной гордости:

— Вот увидишь.

И тут же оробела. Два эти слова сами слетели с ее губ. «Вот увидишь…» Где? Когда?.. Ой, как неловко получилось!..

Но Жак, казалось, ничего не заметил. Мыслями он был далеко от Жиз. Теннисный корт, Мезон-Лаффит, белое платьице… Ее манера с чопорным видом соскакивать с велосипеда у дверей клуба. Почему на улице Обсерватории закрыты все ставни? (Ибо после обеда, когда Жак вышел из дома, сам не зная, куда идет, он добрался до Люксембургского сада, а потом и до улицы Обсерватории. Вечерело. Он шагал быстро, подняв воротник. Как и всегда, он спешил уступить своим искушениям, лишь бы поскорее от них отделаться. Наконец он остановился и вдруг поднял голову. Все окна были закрыты. Правда, Антуан сказал, что Даниэль отбывает военную службу в Люневиле, ну, а остальные? Не так уж поздно, чтобы закрывать ставни… Впрочем, не важно… Совсем не важно!.. Тут он повернулся и пошел домой более коротким путем.)

Поняла ли Жиз, как далеки от нее сейчас мысли Жака? Непроизвольно она протянула руку, словно собираясь схватить его, удержать, притянуть к себе.

— Ну и ветрище! — весело произнес он, как бы не заметив жеста Жиз. — Тебя, должно быть, здорово раздражает этот каминный клапан, он все время стучит. Подожди-ка…

Жак опустился на колени и, засунув старую газету между двух металлических пластинок, закрепил их. Жиз следила за его действиями, измученная всем, что перечувствовала и не посмела выразить словами.

— Готово, — сказал он, подымаясь с колен. Потом вздохнул и, не взвесив на сей раз предварительно своих слов, проговорил: — Да, ветрище… Так хочется, чтобы поскорее кончилась зима, чтобы снова пришла весна…

Очевидно, он вспомнил те весны, которые встречал где-то далеко отсюда. Жиз почудилось даже, что он думает: «В мае я буду делать то-то и то-то, поеду туда-то и туда-то».

«А какое место отводит он мне в этой своей весне?» — про себя договорила она.

Раздался бой часов.

— Девять, — сказал Жак таким тоном, будто готовился уходить.

Жиз тоже расслышала эти девять ударов. «Сколько вечеров! — думала она, — сколько вечеров я провела здесь, под этой лампой, ждала, надеялась, и часы били, как и сегодня, а Жака не было. Теперь он здесь, в этой комнате, со мной рядом. Он здесь. И вместе со мной слушает, как бьют часы…»

— Ну, иду, — сказал он. — Тебе пора спать.

«Он здесь, — твердила Жиз, прищурясь, чтобы лучше его видеть. — Он здесь! И, однако, сама жизнь, весь свет, все вещи вокруг нас остались такими же, как раньше, такими же ко всему безразличными, похожими друг на друга. Ничто не стало иным…» У нее было даже такое ощущение, мучительное, как укор совести, — будто и она тоже, вопреки всему, не «стала иной», что она недостаточно «стала иной».

Жак не желал, чтобы его поспешный уход походил на бегство, и продолжал стоять у постели. Без малейшего волнения взял он маленькую смуглую ручку, вяло лежавшую на одеяле. До него дошел запах кретоновых занавесок, к которому нынче вечером примешивалась какая-то кислинка, и ему стало неприятно, так как он приписал ее действию лихорадки, но, увидев на ночном столике блюдце, где лежал разрезанный пополам лимон, с облегчением вздохнул.

Жиз не шевелилась. Глаза ее наполнились прозрачной влагой, но она, сжав веки, удержала слезы.

А он делал вид, что ничего не замечает.

— Ну, спокойной ночи! Завтра будешь совсем здорова…

— Не так-то уж это важно, — вздохнула Жиз, стараясь улыбнуться.

Что она хотела этим сказать? Жиз и сама толком не знала. В этом равнодушии к собственному выздоровлению выражалась вся усталость, робость перед завтрашним днем, а главное, грусть от сознания, что кончилась эта минута близости, столь долгожданная, одновременно такая куцая и такая сладостная. С усилием раскрыв слипшиеся от волнения губы, она весело бросила:

— Спасибо, что зашел, Жако!

Она еще раз, не сдержавшись, протянула к нему руку. Но он был уже у двери. С порога он обернулся, кивнул и вышел.

Жиз потушила свет и зарылась под одеяло. Сердце ее глухо билось. Она сложила на груди руки, прижимая к себе неясную для нее самой печаль, как когда-то давно, в детстве, обнимала своего ручного тигренка.

— Пресвятая богородица, — машинально шептала она, — дева Мария, мой оплот и владычица моя… в руки твои вручаю все мои надежды и мое утешение… все заботы свои и горести…

Молилась она богородице лихорадочно и поспешно, словно надеясь усыпить свою мысль ритмом молитвы: никогда она не чувствовала себя счастливее, чем в эти часы, когда она молилась, молилась, не думая ни о чем. Так она и держала руки, плотно стиснутые на груди. В полусне все уже слилось, все сдвинулось с места. Ей чудилось, будто в этой жаркой постели она прижимает к груди также и младенца, ее младенца, только ее; и она легла поудобнее, чтобы устроить ему гнездышко, скорчилась, чтобы крепче охватить руками этот призрак своей любви, и, засыпая, омывала его слезами.

Антуан решил подождать, пока Жак вернется от Жиз и ляжет: нынче вечером он намеревался хотя бы бегло пересмотреть личные бумаги и записи, должно быть, оставшиеся после г-на Тибо, и это предварительное ознакомление он хотел провести в одиночестве. Не то что он собирался держать Жака в стороне от того, что принадлежало их отцу, но на следующий день после его кончины, когда он искал предсмертное распоряжение отца, на глаза ему попался листок с надписью «Жак»; тогда у него не было времени толком прочесть его, однако даже из этого малого он понял, что знакомство с этими записями может быть тягостно для брата. Вполне вероятно, что в бумагах находятся и другие заметки, в том же духе, и ни к чему Жаку с ними знакомиться, по крайней мере, в ближайшее время.

Прежде чем пройти в рабочий кабинет отца, Антуан заглянул в столовую, желая проверить, успешно ли справляется со своим делом Шаль.

На большом раздвижном обеденном столе высились стопкой последние сотни извещений о дне похорон и только что доставленных с почты конвертов. Но Шаль, вместо того чтобы продолжать надписывать адреса, вскрывал непочатые пачки конвертов и самозабвенно пересчитывал их.

Удивленный Антуан подошел поближе.

— Нет, есть все-таки нечестные люди, — объявил старичок, подняв голову. — В каждом пакете должно быть пятьсот штук, а посмотрите-ка, в некоторых пятьсот три, в других — пятьсот один. — С этими словами он рвал лишние конверты. — Конечно, это не так уж важно, — добавил он тоном всепрощения. — Но если их не порвать, мы совсем погрязнем в этих сверхкомплектных конвертах.