Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо.Том 1

Конец этого труда был посвящен различным проектам создания новых благотворительных учреждений, коим присваивалось имя Оскара Тибо. Теперь Антуан из чувства любопытства выхватывал наугад отдельные строки. «Дар Оскара Тибо Французской Академии, для учреждения премии за добродетель». Еще бы! Премия Оскара Тибо, присуждаемая каждый пять лет Академией моральных наук за лучшее сочинение, «могущее помочь борьбе с проституцией и положить конец существующей в отношении ее терпимости…» Ну ясно! «…со стороны Французской республики». Антуан улыбнулся. Деньги, завещанные Жиз, настроили его на всепрощающий лад. И к тому же в этом желании, упорно повторяемом завещателем, послужить делу религии, он не без волнения обнаруживал тайную настойчивую мысль, — сам Антуан, несмотря на свой возраст, был ей не совсем чужд: надежда увековечить себя в мирском.

Но самым наивным, самым неожиданным из всех этих начинаний было распоряжение вручить довольно значительную сумму его высокопреосвященству епископу города Бовэ с целью издания ежегодного «Альманаха Оскара Тибо», который следует выпускать «в возможно большем количестве экземпляров», и который следует «продавать по самой низкой цене во всех писчебумажных магазинах и на рынках прихода», и который под видом «практического сельскохозяйственного календаря» должен «проникнуть в каждый католический очаг для воскресных чтений в зимние вечера» и содержать «подбор забавных и назидательных историй».

Антуан отложил завещание. Он торопился просмотреть остальные бумаги. Засовывая объемистый труд в картонную папку, он вдруг поймал себя на мысли, и мысли довольно приятной: «Раз он проявил такую щедрость, значит, оставил нам значительное состояние!..»

В верхнем ящике лежал еще большой кожаный портфель с застежками и с надписью «Люси» (так звали покойную г-жу Тибо).

Антуан отпер замочек не без чувства легкого смущения. И однако ж!

Первым делом самые разнообразные вещицы. Вышитый носовой платок, ларчик для драгоценностей, пара маленьких сережек, очевидно еще девичьих; в кошелечке из слоновой кости, подбитом атласом, сложенный вчетверо билет причастницы, чернила совсем побелели, разобрать ничего нельзя. Несколько выцветших фотографий, их Антуан никогда не видел: его мать девочкой; его мать в восемнадцать, а может быть, в девятнадцать лет. Он удивился, как это отец, человек отнюдь не сентиментальный, хранил все реликвии и хранил именно в этом ящике, который находился у него под рукой. Теплое чувство нежности охватило Антуана при виде этой свежей, веселой девушки, при виде своей матери. Но, вглядываясь в забытые черты, он главным образом думал о себе. Когда г-жа Тибо скончалась после рождения Жака, Антуану было лет девять-десять. В ту пору он был мальчик упрямый, прилежный, самостоятельный, и надо признать, «не слишком чувствительный». И, не задерживаясь на этих не очень приятных эпитетах, он заглянул в другое отделение портфеля.

Вытащил оттуда две пачки писем одинакового объема.

Письма Люси.

Письма Оскара .

Второй пакет был перевязан узенькой шелковой ленточкой и подписан косым ученическим почерком, очевидно, г-н Тибо обнаружил его в таком виде в секретере покойной жены и благоговейно сохранил.

Антуан нерешительно вертел пачку писем в руке; будет еще время вернуться к ним на досуге. Но когда он отложил пачку в сторону, завязочка ослабла, и на глаза ему попали строчки, и эти строчки вне связи со всем остальным, строчки, дышавшие подлинной жизнью, вдруг осветили скрывавшееся во мраке прошлое, о котором он никогда даже не подозревал, даже не догадывался о нем.

«…Напишу тебе из Орлеана, перед Конгрессом. Но мне хочется, любимая, послать тебе еще сегодня же вечером биение моего сердца, дабы призвать тебя к терпению и помочь тебе перенести первый день нашей недельной разлуки. Суббота не за горами. Покойной ночи, любовь моя. Непременно положи маленького к себе в спальню, чтобы чувствовать себя не такой одинокой…»

Прежде чем взяться за следующее письмо, Антуан встал и запер дверь на ключ.

«…Люблю тебя всей душой, моя драгоценная. Разлука сковала мое сердце льдом еще сильнее, чем снег и зимний холод в этой чужой стране. Ждать В. П. в Брюсселе не буду. Не позже субботы я снова прижму тебя к своей груди, дорогая моя Люлю. Люди не способны разгадать нашу с тобой тайну: никто еще никогда так не любил друг друга, как любим мы с тобой…»

Антуан был до того удивлен, обнаружив эти слова, вышедшие из-под отцовского пера, что не решился снова связать пачку.

Однако не все письма были проникнуты таким жарким чувством:

«…Признаюсь, одна фраза в твоем письме пришлась мне не по душе. Заклинаю тебя, Люси, не пользуйся моим отсутствием и не теряй слишком много времени за фортепиано. Поверь мне. Музыка вызывает экзальтацию такого рода, которая оказывает пагубное воздействие на чувствования еще юной души, она приучает к праздности, развязывает воображение и, того и гляди, отвратит женщину от ее прямых, положенных ей обязанностей…»

Иной раз тон становился даже раздраженным:

«…Ты не хочешь меня понять, и вижу, что ты никогда меня не понимала. Ты обвиняешь меня в эгоизме, это меня-то, чья жизнь без остатка отдана другим. Если наберешься смелости, осведомись у аббата Нуайеля, что следует думать на сей счет! Ты бы возблагодарила бога, гордилась бы тем, что моя жизнь сплошное самопожертвование, если бы только могла вникнуть в ее суть, нравственное величие, в высшую цель! А ты низко ревнуешь и думаешь лишь о том, как бы из личных соображений лишить благотворительные заведения моего руководства, в котором они нуждаются!»

Но большинство писем дышало глубокой нежностью:

«…Ни слова от тебя вчера, ни слова сегодня. Ты так нужна мне, что я не могу уже обходиться без твоих писем, жду их каждое утро, и, если при пробуждении не обнаруживаю твоего послания, весь рабочий день идет кое-как. За неимением лучшего, перечитывал твое, такое милое, письмецо от четверга, полное чистоты, прямоты, нежности. О, добрый ангел, посланный мне самим богом! Подчас я упрекаю себя за то, что люблю тебя не так, как ты того заслуживаешь. Я же знаю, любимая моя, что ты не позволишь сорваться с твоих губ ни единой жалобе. Но какой низостью было бы с моей стороны делать вид, что я забыл все нанесенные тебе обиды, и скрывать от тебя мое раскаяние!

Нашу делегацию очень чествовали. Мне было отведено весьма почетное место среди прочих ее членов. Вчера обед на тридцать кувертов, тосты и т. д. Думаю, моя ответная речь произвела впечатление. Но каковы бы ни были все эти почести, я ни на минуту не забываю вас обоих: в перерыве между заседаниями думаю только о тебе, моя любимая, и о малыше………………………..………………………..»