Лейла Элораби Салем - Григорий Отрепьев

– И ты тоже решил пристраститься к мудрости книг, Иван?

– Книга – лучший друг! – живо отозвался молодой князь Иван Хворостинин, бесцеремонно присевший рядом с царем, не спросив на то разрешения.

Но, похоже, Григорий не обратил на это внимания и даже более того, обрадовался тому, что хоть кто-то скрасит его одиночество. Иван был красивым молодым юношей, его лицо белое, румяное, походило на девичье. Никто не мог сравниться с ним ни в стати, ни в привлекательности, ни в уме. Всем он был хорош, да вот только еще более своевольный, нежели ветренный царь. Князь незадолго до этого тайно принял католичество, после чего стал держать у себя латинские книги, скрывая их в особом месте. Но об этом не знал никто, даже его отец. Их с царем объединяла не только вера, но и любовь к роскоши и забавам, интерес ко всему иноземному, начиная от нарядов и заканчивая блюдами с телятиной, запрещенное у православных. Такая схожесть во взглядах не могла не обратить внимания царя на юного князя, которого он не только возвеличил, но и сделал одним из своих доверенных людей наряду с Басмановым, патриархом Игнатием и Василием Мосальским.

Иван пододвинул свой стул поближе к Григорию так, что он невольно коснулся его руки. Царь вздрогнул, но промолчал. Молодой князь, забыв об этикете, наклонился к государю и тихо произнес:

– Что ты сегодня читаешь, мой царь?

– Да так… старинные летописи, биографию, – Григорий разложил книги, желая показать воотчию свою любовь к истории.

Иван приблизился еще сильнее, его щека коснулась щеки царя.

– Ты так любишь историю, Димитрий Иванович?

– История – это моя страсть наряду с военным делом и языками. С раннего детства я с упоением слушал рассказы о царях прошлого, невольно задаваясь вопросом: а смог бы и я стать таким же как они? Теперь же, когда я крепко сижу на троне, то смогу доказать не только вассалам, но и всему миру, на что способен русский царь.

– И что ты собираешься делать?

– Подобно Александру Македонскому и Чингизхану, я сломлю мощь Османской империи, захвачу Татарию и иные народы за пределами Волги и Урала, я раздвину пределы Московского княжества на многие верста, дабы слава моя навсегда пребывала у всех на устах!

Григорий говорил напыщенно, он позабыл про все на свете, даже разговор с Варлаамом в темнице, оставивший в его душе неприятный осадок, отошел на задний план. Так они проболтали до самого вечера, когда в библиотеке стало совсем темно. Холодный зимний воздух наполнил свежестью большую комнату, где давно уже никто не бывал.

Иван зажег несколько свечей, так что стало немного светлее. Большие темные тени деревьев отражались на серых стенах. Григорий как завороженный слушал речь своего кравчего, известного тем, что один из первых поймал новую волну времени и легко вжился в роль европейзированного царя. Юноша любовался глубокими глазами государя, ставшие в полумраке почти черными. Невольно он коснулся белых кистей царя с тонкими пальцами, на которых красовались дорогие перстни. Григорий замер, вздрогнув от неожиданности. Никто не знал, даже он сам, что его фаворит из семьи Хворостининых, будучи красивым молодым человеком, не интересовался девицами, предпочитая общество незаурядного, привлекательного государя. Иван приблизился к его лицу и прошептал:

– Тебе холодно, мой царь?

– Немного, – ответил тот, пожав плечами, – нынче стоят морозные дни, не то, что месяц назад.

– Тогда позволь согреть мне тебя. Обещаю, тебе понравится.

Эту длинную зимнюю ночь они провели в объятиях друг друга. Иван Хворостинин отличался пылкой страстью и был хорошим любовником, что очень понравилось Григорию, сравнивающего своего кравчего с женщинами. Да, юноша нравился ему больше за место преданной любящей Анны, холодной и расчетливой Марины, или же скованной, робкой Ксении, чьи глаза покраснели от постоянных слез. Иван был решительным и раскрепощенным, молодой царь получал удовольствие в его крепких объятиях, он любил его и был от этого счастлив. Впервые за долгое время он со спокойной душой после любовных утех вернулся к себе в опочевальню, широко улыбаясь. Ему удалось уснуть сразу, как только голова его коснулась подушки.

На утро царь проснулся под звон колоколов. Поеживаясь от холода под толстым одеялом он все время думал об Иване и о том, как так могло получиться, что он совершил один из тягчайших грехов, впав в содомию. Но эта мысль уступила другой: снова вспомнив страстные объятия и поцелую Ивана, молодой государь простил себе и это поступок.

Посольство Димитрия Ивановича, руководимое Афанасием, прибыло в Польшу в конце октября начале ноября. Король Сигизмунд радостно принял заместителя московского царя в своем краковском дворце. Ступая по дорогим коврам покоев польского короля, дьяк Афанасий поражался даже не роскошью убранства, а польскими вельможами, одетые и выглядевшие, по его мнению, совсем не по-мужски: без бороды, а многие и без усов, в коротких кафтанах, обтягивающих ноги шароварах. Но более всего русского посла поразило присутствие множества дам в пышных платьях с корсетами, с непокрытыми волосами, у многих из них были большие вырезы на груди, что привело в замешательство русских, видевших женщин либо в каретах, либо в платках и мешковатых сарафанах, не смеющих появляться в присутствии мужчин.

«Пакость какая!» – выругался про себя Власьев, ловя на себя пристальные взгляды польских красавиц, которые смеялись над нерадивым, неуклюжим по их мнению московиту, не знающего европейского этикета.

Сигизмунд принял Афанасия в большом кабинете, где некогда впервые увидел русского царевича. Теперь же, спустя два года, ему предстояло выслушать посла своего протеже. Посол склонился в низком поклоне и произнес пышную речь в честь короля, не забыв спросить его о здоровье.

– Как поживает князь Димитрий Иванович? Здоров ли он? – ответил вопросом на вопрос Сигизмунд.

– Слава Богу, наш государь пребывает в добром здравии и шлет тебе, король Речи Посполитой, подарки.

Дьяк подал знак и слуги внесли большой сундук, наполненный золотыми монетами. Король радостно улыбнулся, осознав, что долг вернулся с процентами.

На следующий день, 18 ноября 1605 года Афанасий Власьев снова встретился с Сигизмундом в более официальной обстановке, ибо речь шла о договоре между странами. Развернув свиток, дьяк, стараясь держаться подобающе, сделал важное лицо и прочитал:

– «Впредь мы, царь Московии, хотим быть в дружбе и согласии с королем польским, дабы с Божьей милостью и цезарьской дружбой высвободить народ христианский от рук мусульман. Чтобы с нашей помощью освободить святые места Греции, Вифлеема, Назарета, Галилеи и Иерусалима от власти османского султана. Мы желаем объединить наши усилия по борьбе с измаилитянами (мусульманами), жебы нашим господарским старанием христианство из рук поганьских высвобождено было».