Александр Струев - Царство. 1951 – 1954

Точно оглушенный, Валера сидел за своим крохотным столиком у окна и бессмысленно пялился на унылый, заставленный машинами горкомовский двор. В его глазах, голове, сердце, отпечаталась жаркая прелесть ее груди.

«Как же я никогда раньше не замечал такой несказанной красоты? Какой же я идиот! Она не такая как все — она необыкновенная! Высокая, статная, страстная, не похожая на соседских девушек, ни на тех, с кем приходилось учиться!» — все они теперь стали серенькими, унылыми, никакими.

«Она совсем другая! Она, она!.. — закатывал глаза влюбленный. Как заводное, бухало в груди сердце. — Как же я теперь пойду к ней? Как же осмелюсь приблизиться? Кто я, и кто она?! Что делать? Что?!» — Ему хотелось плакать.

Валерий входил в кабинет на ватных ногах и старался держаться от стола как можно дальше. Екатерина Алексеевна не разговаривала, молча перебирала бумаги. Ее до локтей обнаженные руки, как крылья диковинной птицы, плавно кружили над огромным столом; белоснежная, с тонюсенькой золотой цепочкой шея призывала к ласкам; зовущие локоны дразнили, плавная грация плеч очаровывала; поворот головы, чуть сдвинутые брови, зеленые глаза — все это обворожительное великолепие, разрывало валеркино сердце на части, сводило с ума! Кротов перестал спать, у него пропал аппетит, он подолгу лежал с открытыми глазами, уставившись в кромешную тьму, и каждое мгновение представлял ее своей, ему мерещилось, как он целует, раздевает…

Пожилая мама стала беспокоиться за сына. Она поняла — мальчик влюбился, но не могла угадать, кто избранница, не понимала, почему сын не приводит девушку в гости.

Когда Валера зашел забрать со стола проклятые документы, нервы не выдержали и юноша, кончиками пальцев, осторожно дотронулся до ее плеч, коснулся сначала одной рукой, потом другой. Екатерина Алексеевна не шевелилась. Тогда Валерий положил на плечи горячие ладони и сжал. Ее жадные пальцы накрыли пальцы его рук, она развернулась к юноше сияющим от счастья лицом и впилась в мальчишечьи губы долгим всепроникающим поцелуем. Он крепко, изо всех сил сжимал женщину, стискивал, вырвав из пухлого кресла, так, что возлюбленная, не чувствуя опоры, отдалась этому полному безумия поцелую. Он расстегнул ее платье, нащупывая заветное сокровище, от которого до умопомрачения кружилась голова, задохнулся от счастья, и все шарил и шарил там, куда не доставало смелости заглянуть глазами. Через минуту Екатерина Алексеевна, освободилась и ласково оттолкнула Валеру.

— Не здесь, не сейчас!

Парень в одночасье поник, отступил, не зная, что ему теперь делать, что случится дальше.

— Иди, причешись! — велела Екатерина Алексеевна, приводя в порядок платье и растрепанные волосы.

— Не сердись, мой милый! — ласково улыбнулась она. — Тут не самое подходящее место для свиданий. Тебя привезут ко мне вечером!

В спецстоловой заканчивали с подачей обеда, накрывали на две персоны. На обед председателю Президиума Верховного Совета предлагался протертый фасолевый супчик, затем отварная белуга с пюре, а на закусочку салатик «Мимоза», приготовленный из печени трески, тертой картошечки и, само собою, мелко нарубленного отварного яйца. В «Мимозе» главное — помельче перетереть отварную картошечку, тщательно измельчить яйцо и не жалеть майонеза — кстати, в столовой Верховного Совета майонез готовили исключительно свой. Не обошлось во время обеда и без бутылочки «Столичной», которую, впрочем, не выпили и до половины. К водочке организовали малосольную селедочку, спрыснутую подсолнечным маслом и присыпанную зеленым лучком.

— Приподнимем! — с придыханием сказал председатель Президиума Верховного Совета Ворошилов, и потянулся в сторону гостя.

— Твое здоровье! — чокаясь, ответил Молотов.

— И твое, и твое! — затряс седой головой Климент Ефремович.

Ворошилов осторожно поднес рюмочку ко рту и одним махом опрокинул. Молотов последовал его примеру.

— Кхе! Селедочкой ее, Вячеслав Михайлович! — тыча в лоснящуюся рыбку вилкой, рекомендовал председатель Верховного Совета. Он первым подцепил аппетитный кусочек. — Жирненькая! У-у-у-у!

— Мировая! — похвалил Молотов.

Официант разложил по тарелкам воздушную «Мимозу» и удалился. Напольные часы с жужжанием пробили два.

— Ни на минуту не отступил от расписания, — отметил Вячеслав Михайлович.

После смерти Сталина он старался не нарушать режим питания, мечтая дожить до ста лет.

Нежнейшую «Мимозу», чтобы не рассыпалась, приходилось придерживать на вилке кусочком пшеничного хлебушка, зато кушалась она — превосходно!

— Обычно я диетически питаюсь, — указывая глазами на водку, объяснил Климент Ефремович. — Это с тобой, Вячеслав, рацион нарушил.

— Рюмка-другая — это не нарушение, — промакивая салфеткой рот, возразил министр иностранных дел. — Помнишь, как у Сталина пили? До зеленых чертей. Там никто о рационе не думал.

— У Сталина пока со стула не брыкнешься, тебя домой не отпустят, — закивал Ворошилов.

— Как столько спиртного в организм влезало? — передернул плечами Молотов.

Готовясь выпить следующую рюмку, Молотов положил себе очередной ломтик селедки.

— Пили тогда так, что мозги набекрень, а умудрялись ничего лишнего не ляпнуть, — продолжал вспоминать Вячеслав Михайлович.

— Да-а-а… — протянул Ворошилов и потянулся за бутылкой.

— Жданов со Щербаковым вконец спились.

— Спились, — разливая, подтвердил Климент Ефремович. — Сталину нравилось смотреть, как упиваются. Он над всеми, мягко говоря, подтрунивал.

— Издевался! — уточнил Молотов. — Когда Щербаков помер, помнишь, как сказал? «С женой захотел покувыркаться и окочурился!»

— Сталин недолго горевал, новым стал наливать.

В комнате снова появился официант, убрал тарелки из-под салата, который съели подчистую, и подал фасолевый суп.

— Жижа, а не суп! — помешивая ложкой однородное месиво из протертой фасоли, определил Вячеслав Михайлович.

— Жижа, зато полезная. Сметанки положи, — рекомендовал Ворошилов. — Только много не ложи, а то фасолевый вкус потеряешь. Пол-ложечки можно.

Вячеслав Михайлович послушно взял сметаны.

— Как Полина Семеновна?

— В себя приходит. Она, словно зверь подстреленный, на каждый шорох озирается, всякого человека разглядывает. Страшные вещи, Клим, рассказала, что в тюрьмах творится.

— Да-а-а! — передернул плечами Ворошилов. — Передай ей мой поклон.

— Передам, — пообещал Молотов. — Все могут переломать в человеке — руки, ноги, голову, а вот душу не переломают, не исковеркают. Душа, она точно святая.

Климент Ефремович доел суп, утер рот и отставил тарелку в сторону.

— Ты что не ешь? — глядя на гостя, спросил он.