Александр Коломийцев - Русские хроники 10 века

– Здравы будьте, новгородцы! – бодро-весело прокричал Добрыня.

– Здрав будь и ты, воевода! – ответили насмешливо, ни на миг не прекращая разрушительного занятия.

– Почто мост рушите? Ай нурманнов стережётесь, аль с перепою?

– От тебя, воевода, бережёмся. Почто в Новгород прибёг? Ай у киевского князя все меды повыпиты?

Добрыня не отвечал на зубоскальство, себе дороже. Новгородцев хлебом не корми, дай языки потешить. Говорил без злости, увещевая.

– Я друг Новому городу. Почто не пускаете? С благим делом к вам пришёл. По велению великого киевского князя попы, что со мной едут, крестити вас будут. Слово истинное, божье вам поведают. Правая греческая вера – истинная вера. Оставьте бесовские капи, придите к богу истинному, всемогому. Тем любы будете князю. Пустите попов в город, послушаете слово, там сами решите.

Уловка не удалась, через проём закричали:

– Ишь ты, пустите слово сказать! Пустите козла в огород! Ромеев старый князь храбрый Святослав бил, вещий Олег щит свой на врата Царьграда навесил, ромеи едва откупились. А нынешний князь, видать, дела дидов забыл, выю перед греками гнёт, веру их перенял.

– Блядословие то, людие! – прокричал Добрыня. Гнев уже поднимался во властном воеводе, но он ещё сдерживал его, разговаривал по-доброму. – Не клонил князь Владимир выю перед греками, ряд на добрый мир с ромеями установил. Басилевсы царьградские сестру свою царевну Анну в жёны Владимиру отдали, чтоб мир крепче был, и не царьградске, а корсунские попы к вам приехали. Корсунские попы добрые, ласковые, зла чинить вам не будут. Настелите мост, пустите в город.

Угоняю, приглядывавшему за установкой пороков, донесли о прибытии Добрыни. Тысяцкий поспешил на мост.

– Здрав еси, воевода!

– Здрав еси и ты, тысяцкий! Не по твоему ли приказу мост разобрали, княжих мужей в город не пускают? Не гневи князя, тысяцкий, вели мост настлать. Князь велел Новгороду креститися, с тем меня и попов прислал. Не гневи князя, тысяцкий, повторяю тебе, пусти в город.

– Ты, Добрыня, меня князем не стращай, – с некоторым презрением ответил Угоняй. – Меня не князь над городом поставил, а вече новгородское. Новгороду служу, его волю исполняю. Волю Новгорода, а не княжью. Не будем мы креститися, в дидовской вере Новгород остаётся. Кто в греческую веру перейти желает, того не неволим. Пускай крестится, на то в Новгороде и церковь есть, и попы имеются. Чужих попов, ни царьградских, ни корсунских, нам не надобно. Коли киевский князь из-за бабы в чужую веру переметнулся, а свою забыл, так срам ему, вероотступнику. Вот наш ответ твоему князю.

Удалые новгородцы свистом и улюлюканьем поддержали своего тысяцкого. Более поносных слов упрямого Угоняя это улюлюканье простых людинов, в гордыне своей ни во что не ставящих княжью волю, взъярило Добрыню. Увещевания были бесполезны, не хотят добром – придётся силой.

Рискуя рухнуть в быстрые волны, воевода вздыбил коня, прокричал гневливо:

– Зря срамишь князя, тысяцкий! Ответ держать придётся! – и рявкнул кметам: – А ну-ка шуганите поганцев!

Десятки стрел перелетели проём. Раздались вопли, проклятия, стоны. Тысяцкий был уже у пороков, отдавал распоряжения. В княжьих дружинников полетели тяжёлые каменья, затрещали кости, полилась кровь, требующая мщения.

Крещение Новгорода началось.

Рудинец, благодаря природной проворности, оказался среди немногочисленных славенцев, кои вслед за своим старшиной успели перейти на левый берег. После веча вместе с кончанскими под водительством Одинца проследовал в Детинец, получил лук и три десятка стрел. В Детинце над ним посмеялись.

– Что ж ты сплоховал? У Добрыги, поди-кось, полна корчиница мечей, а ты пустой прибёг.

– Да я откудова знал, зачем зовут. Думал, пирогами потчевать станут, – отшучивался Рудинец, и серьёзно добавил: – Знать бы. Ни одного меча готового нет, все продали. Одни заготовки для клинков и есть.

– Понятно. Слух идёт, на Добрыгиной Резунке женишься? Вестимо, куны нужны. Резунка – огонь-девка, гляди, обожжёт.

Беда, из-за которой позвали на вече, надвигалась неумолимо, о том всяк помнил. Но новгородец не может жить без шуток, без подковырок. Коленки пускай у ворога дрожат, коий на Новгород посягнул. Новгородцу страх показать, лучше на свет не родиться.

– Ништо! – весело отвечал Рудинец на подначки. – Не обожжёт, я в корчинице привыкший к огню. Мне такова и надобна.

Десятник, выдававший оружие жителям, поглядев, как Рудинец из его рук принял лук, спросил:

– Ты, парень, лук-то хоть раз в руки брал? А то возьми лучше оглоблю, будешь ею дружинников, как комаров веником, отмахивать.

Под смех кончанских за своего заступился старшина.

– Ништо, научим. Что ж он, брони собирает, таки мечи куёт, а стрелу на тетиву не наложит?

Ковал Рудинец клинки для мечей, и кольца для броней готовил, и сами брони собирал, а оружием не владел. Держать-то лук в руках держал, но не стрелял даже осеннюю утку, а только в круг, начертанный на тыне. Как-то Якун показывал, как оружием владеть, вот и вся его ратная наука. Что до мечей, так десятник прав, оглоблей управляться ему сподручней.

Боярин Твёрдохлёб, распоряжавшийся на берегу, поставил славенцев на вымоле гостя Буривоя. К этому времени душевный подъём у Рудинца, возникший благодаря набату, вечу, сменился смущением. Даже сердце ёкало – как это, в человеков стрелять, да ещё своих, русских? А вдруг убьёт кого, тогда как жить-то? Потому в первый ряд не лез, держался позади. Надеялся – ништо, попугают друг друга, покричат, посрамят, тысяцкий объявит волю Новгорода, на том и разойдутся. А как иначе? Воля Новгорода – закон.

Лицо, холодя, обдувал свежий ветерок, о сваи пристани хлюпали волны. Беспрестанные чмокающие звуки под ногами нагоняли тревогу, рождали нетерпение, казалось, вот-вот должно произойти нечто необъяснимое, непоправимое в своём свершении. Ротники исполняли приказ тысяцкого, разбирали мост. Визгливый скрип разносился над водой и ещё более обострял тревожное чувство. Знать бы, к чему зовёт набат, ни за что бы не оставил Резунку, или перебрался на этот берег вместе с ней. Но не должны же княжьи дружинники творить непотребное, не к ворогу пришли, к таким же руським людям, что и сами.

Простодушная и озорная, ласковая и острая, как клинок, Резунка менялась ежечасно. Ведь что придумала, выучилась у Ставрика читать и писать. Якуна письменам выучил Добрыга, Ставрик к волхву бегал, сам Рудинец то у одного спросит, то у другого, выучился и глаголице, и кириллицу разбирал, на лету всё схватывал. Резунке того же захотелось. Мужики отмахивались – некогда. Да и на что тебе грамота? Им, мастерам-ремественникам без грамоты не обойтись, а у печи можно и неучёной стоять. Резунка-таки добилась своего. Обласкивала да подзадоривала младшего братика, тому лестно перед сестрой прихвастнуть, сделал то, что требовалось. Рудинец спрашивал у любушки: «На что тебе письмена знать?» Та смотрела хитрющими глазами, посмеивалась: «А вот уедешь на болота за рудой, я дома останусь. Как заскучаем, так станем друг дружке грамотки посылать». Рудинец смеялся ответно: