Александр Коломийцев - Русские хроники 10 века

На предмостье вершник сдержал коня, огляделся. Из высоченной вышины одна за другой скользнули две звезды, скорыми росчерками нарушившие безмятежный покой ночного небосвода. «Ай Перун знак подаёт?» – подумалось неспокойно. Гулкий стук копыт по деревянному настилу, усиленный ночной тишиной, разбудил придремавшую стражу. На съезде с моста путника встретили кметы, перегородившие копьями путь.

– Куда тя леший несёт? – сердито спросил молодой ротник. – Почто ночью людиям спать не даёшь? Ишь, какой торопкий, коня оседлать забыл, – добавил насмешливо.

– Дымом родным клянусь, поспешать мне надобно. Тысяцкому весть несу, – вершник углядел старшего, стоявшего несколько в стороне, и обращался к нему: – Беда, братие, беда! Добрыня на Новгород идёт!

– Так то что за беда? – фыркнул молодой. – Добрыня Новгороду не ворог, свой двор на Людином конце держит.

– Погоди, Ждан! – повелительно молвил старший мостовой стражи и велел вестнику: – Сказывай, что за беду Добрыня несёт? Мы киевскому князю подать шлём исправно.

– С попами Добрыня идёт. Тьма-тьмущая долгополых в обозе. Силком задумали Новгород крестити. Киев уже окрестили.

– Вон оно как, – пробормотал десятник. – Угоняй дома, скачи к нему. И ты, Ждан, поспешай к тысяцкому. Может, какие приказы даст.

Гонец с дурными вестями – несчастливец. Наслушался в ту ночь вершник проклятий ни за что ни про что. На стук в тесовые ворота сперва взлаяли рассвирепевшие псы. Затем раздался сердитый голос челядинца:

– Перун тя порази! Почто будишь среди ночи?

Вестник осерчал.

– Ты, холоп, не лайся! Буди тысяцкого сей же час. С вестями я к нему.

– Я вот псов спущу, так будут тебе вести. Утром приходи. Стану я среди ночи тысяцкого беспокоить! Зуботычины не тебе получать.

Время уходило за бесполезными пререканиями. Гонец спешился, принялся раз за разом ударять в калитку рукояткой меча. Собаки захлёбывались в лае. Произведённый переполох разбудил тысяцкого, избавив воротника от неприятных трудов. Оставив коня на улице, вершник вошёл во двор. Тысяцкий в одних портах, взлохмаченный со сна, вышел на высокое крыльцо, следом появился челядинец с ярко пылавшим жировиком.

– Что ещё за напасть? Кому во мне надобность? – спросил Угоняй хрипло, неласково.

– Беда, тысяцкий, беда! – воскликнул вершник, подбегая к крыльцу. – Добрыня идёт, на рассвете тут будет.

– Так что за беда, что Добрыня идёт? – тысяцкий серчал за прерванный сон. Приход воеводы киевского князя не такая причина, чтобы будить среди ночи.

– Добрыня с дружиной идёт и попами. Князь Владимир крестити Новгород задумал, Киев ужо окрестили, – вестник, не в силах сдержаться, взбежал на крыльцо, встал вровень с тысяцким. – Святилища киевские пожгли, с землёй сровняли. Перуна с горы сволокли, в Днепр скинули.

Тысяцкий медлил, вместо того чтобы бить в набат, собирать вече, задавал вопросы, скрёб бороду, и вестник опять загововорил горячо и торопко.

– В пяти верстах от Славно на ночь встал. С рассветом в Новгород придёт. Борзо шли от самого Киева.

– Много ли дружины Добрыня ведёт? – спросил Угоняй быстро, остатки сна оставили тысяцкого, нависшая над Городом опасность прояснила сознание.

– Того не ведаю, поболе тыщи, однако.

– А наша дружина в Ладоге стоит… – промолвил тысяцкий с досадой и попенял: – Что так поздно упредили?

– Я б ещё вчерась с утра упредил, да конь пал – ногу сломал, – оправдывался гонец, чуя и свою невольную вину в надвинувшейся на город беде. – По дороге никак нельзя было идти, кметы бы переняли. Лесными тропами обоз обгонял, да вот беда с конём приключилась. Следом шёл, а как сёдни на ночь встали, коня угнал и подслушал, как кметы меж собой ворчали. Дескать, идут, как степняков, с полоном переймать, поспать воевода не даёт. Уж ночь, а развидняться начнёт, опять в путь.

Во двор вбежал запыхавшийся Ждан, в доме проснулись, затопали. Ночь утекала, не оставляя времени на бесплодные причитания.

Угоняй крикнул в раскрытые двери:

– Кто там есть? Одеваться мне и коня седлать, – взиравшему снизу ротнику велел: – Беги в Детинец, буди сотника. Пускай сей же час шлёт биричей Совет собрать и в тревожное било бьёт, вече сзывает.

Отобрав у тщётно пытавшегося унять зевоту челядинца светильник, велел и ему:

– Скоком беги к Богомилу, передай, тысяцкий, мол, сказывал, кияне идут силком Новгород крестити, пускай в Детинец поспешает.

Когда Угоняй влетел на коне в детинец, воздух дрожал от набатного гула. Тревожные звуки достигли не только Славно, но и пригородков, долетели и до стана Добрыниной рати. Новгородцы пробуждались, выскакивали во дворы, на улицы, суетно оглядывались, перекликались. Никто не ведал причины срочного сбора, нигде не вставало зарево пожара – проклятия деревянного города, не слышались воинственные клики заморских стервятников. Но тревожное било между тем призывало поспешать. Полуодетые горожане, кто в портах, кто босой, устремились к Детинцу, на Торговище.

Совет, степенные бояре, кончанские старшины в острог не пошли, сгрудились на крепостной площади. Не оставил киевский князь времени для обсуждений. Несколько в стороне стояли ратные люди – оба сотника, несколько десятников, ждали указаний тысяцкого.

Нарушив чин, до чинов ли было, неревский старшина Гюрата, притопнув ногой, молвил:

– Не пустим Добрыню в Новгород. Не станем креститися, останемся в дидовской вере.

– Как ты его не пустишь? В городе две сотни ротников, не удержать мост, – боярин Твёрдохлёб сморщился, посмотрел вопросительно на спешившегося тысяцкого.

– Что, бояре, скажете? Будем креститься, ай погодим? Как город от Добрыни оборонить, то другое дело, – Угоняй пытливо всматривался в бородатые, багровые от пламени факелов лица.

Ответить никто не успел. На въездном мосту раздался конский топот. В Детинец вихрем влетел всадник, осадив коня, соскочил, бросил поводья воротнику. То был славенский старшина Одинец. Едва встав на землю, старшина вопросил:

– Что за сполох? Ай нурманны идут?

Ответил Угоняй.

– Беда, Одинец. Добрыня с дружиной и попами идут силком Новгород крестити. Что скажешь на то, старшина?

Одинец долго не раздумывал, слова сами сорвались с языка.

– А чего тут говорить? Не бывать тому. Не пускать Добрыню в Новгород. Мы никому не бороним креститися. Мучительств христианам не творим. Кто хочет, пускай крестится, в Новем городе и попы свои есть, и церковь. Не пускать Добрыню, не пойдём в греческую веру, при своей останемся.

Последние слова Одинец, разгорячась, выкрикнул, и ногой притопнул.

– Верные слова сказал, старшина! – Богомил, до сих пор молчавший, лишь взглядом пытавший верхних людей новгородских, резво подошёл к Одинцу, положил тому на плечи руки, крепко сжал их. Оборотясь, спросил с нажимом: – Что молчите, бояре? Ай готовы Перуна низвергнуть и пред попами на колени пасть?