Александр Коломийцев - Русские хроники 10 века

Не поразила святотатцев родия, не вбило громом в землю.

После похода, как водится, князь пировал с дружиной. Ратников распустили по домам. У дружины вечерний пир переходил в утренний. Княжьи медуши казались неиссякаемы. Меды, вино, пиво лились рекой. В затянувшемся веселии невольно был виноват Добрыня. Крещение Киева отложили, а Владимир не мог сидеть без дела. После разгрома святилищ, изгона волхвов кияне пребывали в растерянности. Верхний воевода решил, что плод созрел. Да и дружины, призванные в поход из других городов и удерживаемые в Киеве на случай выступления киян против крещения, пора было отправлять домой. В пятый день по возвращении князя из похода градские старцы, сотские вместе с биричами пошли по всему Киеву и по кромному городу, Киевой горе, Подолу, Гончарам, Щековице, всюду объявляли киянам княжью волю. Глашатаи колотили в била, кричали во всю мочь:

– Завтра великий князь повелел всем жителям, и богатым, и убогим, мужам и жёнам, отрокам и юницам, старцам и малым детям креститься. Гора и Киева гора крестятся в Днепре. Подол, Гончары, Щековица и все прочие, кто поселился у стен Киева, крестятся в Почайне.

Градские старцы, сотские добавляли, словно раскрывали великую тайну:

– Знайте же, людие, кто не покрестится, тот великому князю врагом станет. Решайте же сами, хотите быть любы великому князю или врагами его стать.

Шумел Славутич, из берегов выходил. С седой досюльщины не видел в своих водах столько людства. Мужи, жёны, юницы, отроки, парни, девы, дряхлые старцы, малые дети, все были здесь. Иные входили в воду сами, иных подкалывали копьями дружинники. Малых детей несли на руках, старших тащили за руку. Дети, не понимая, зачем спозаранку надобно лезть в холодную воду, упирались, плакали.

Едва взошло солнце, ходили по дворам дружинники при оружии, напоминали киянам о княжьей воле. Напомнив, оставались во дворе, ждали, пока последней обитатель подворья не выйдет за ворота. На улицах стояли верхоконные, теснили жителей к спуску к реке, на Подоле к Почайне, на Горе к Днепру.

Великий князь, царица, окружённые боярами при мечах, сидели в креслах на берегу, наблюдали за разворачивающимся действом. У самой воды, где днепровская волна гладила песок, ходили попы, зычными голосами читали молитвы, осеняли людство крестным знамением. Людство, кто с кривой улыбкой крестился неловкой рукой, кто побитой собакой, расходились по домам.

Перед Купалой явились на Славне невесть откуда взявшиеся христианские попы в чёрных одеждах, с медными крестами. Останавливались попы в людных местах, уличанских торговищах, всяко хулили богов славянских, рекли их бесами, славянские празднества – бесовскими игрищами. Из всех богов более всех порочили Перуна, прозывали Огнекудрого кровожадным коркодилом, пожирающим человеков. Своего же бога славили, звали всемогим, всеблагим и милосердным. Людству грозили вечным мучительством, коли не покаются и не придут к богу. Кто же покается, отринет от себя бесовских идолов, придёт к Богу, того ждёт вечное блаженство и воскресение из мёртвых, когда придёт срок. С песнопениями ходили по улицам, заглядывали во дворы, сунулись и к Добрыге. Сам ковач в те поры варил крицы с Беляем и Ставром. В корчинице Рудинец с Дубком ковали заготовки для клинков. Заслышав злобный собачий лай, женский гомон и незнакомые голоса, парни вышли из корчиницы. Дубок осерчал, выгнал незваных проповедников взашей, грозился собак спустить. Рудинцу пояснил:

– Не любо мне такое. Захочу – сам в церкву пойду.

Прозвище юноты, как сдал он пробу и был признан мастером, с лёгкой руки Дубка из Рудого переделалось в Рудинца.

То были не попы, клирики Ростовской церкви, присланные на подмогу новгородским священникам. Новгородцам все долгополые были на одно лицо.

Купалу справили как обычно. Преслава жгла костёр, по Волхову плыли венки, у костров вели пляски и пели песни.

Беляй на тех игрищах, – хоть и совершенно искренне, принимая крещение, отрёкся от сатаны и бесов, а всё ж Купалу пропустить никак нельзя, – не расставался с Годинкой. Молодая кровь требовала веселья, любви, а не заунывных молитв.

На Купалу стало заметно: Березанка, жена Дубка, наконец-то понесла. Добриша радовалась. Лето-другое, и наполнится двор детским писком, лопотаньем. Будут у Просинца друзья. Дети – к счастью. Свои ли, чужие, какая разница, все дети одинаковы. Про предстоящую осенью женитьбу Беляя давно ведомо, на ляльники Резунка с Рудинцом пали в ноги, испрашивая дозволения жениться. Рудинец – парень хороший, добрый, работящий, на глазах вырос. Добриша давно уже думала о нём наравне с сыновьями. Много ли лет прошло, как замурзанным огольцом, с застывшим в глазах испугом, появился во дворе, а ныне вона какой парнище вымахал. Душа материнская пребывала в благости: не уйдёт дочка в чужую семью, тут же, при матери останется.

На болота за рудой нынешним летом отправлялись Дубок, Беляй и Рудинец. Ставра Добрыга оставлял дома, подручным в корчинице. Кашеварить же на болотах вызвалась Резунка. Теперь, когда судьба её решилась, рядом с суженым девушке всё было нипочём. Но выезд пришлось отложить. Перед Перуновым днём зарядили дожди с ливнями, пузырями на лужах. Погода установилась лишь в зареве, когда подошла пора жатвы.

С Киева, с Низу приходили вести, заслышав кои, новгородцы скребли затылки. Князь великий киевский повоевал греческий город Корсунь. Корсунские попы крестили боярство и княжью дружину. Сам-де князь с ближними своими боярами давно в греческую веру перешёл.

Добриша вечером, когда всё семейство собиралось в старой избе, говорила:

– Ох, быть беде. Шибко настырными попы стали, а теперь и киевский князь в их веру перешёл. Ох, беда, беда.

Беляю не пеняли, не выговаривали. Да он и сам со своей верой никому не надоедал. Жил как раньше, вроде ничего не изменилось.

Иоаким ехал в возке с крестами, церковной утварью. Перед тридцатипятилетним епископом распахивался неведомый мир, известный лишь по рассказам. Но что в тех рассказах истинно, а что вымысел? Кое-что казавшееся правдоподобным на деле оказалось выдумкой, иное, представлявшееся обычными байками о дальних краях, – правдою. Рослые, большей частью светловолосые и светлоглазые русичи вовсе не походили на звероватых, запуганных дикарей, поклоняющихся горелому пню. Дело было даже не в самом телосложении. У русичей молодой епископ не замечал обычных для Империи повального раболепия и подобрастия. Это были вольные люди, хотя и снимавшие перед княжьим воеводой и боярами свои смешные колпаки, но державшиеся уверенно, без угодливости. На Новгородской земле уже и шапки не все скидывали.