Александр Коломийцев - Русские хроники 10 века

Весёлая гурьба переворошила копы в риге, проверила хлев, заглянула и в баню. Купавы и след простыл. Житовий с Голованом остались на месте, похохатывали.

– Идёмте в избу, помыслим, где ещё искать, – Дубец надвинул кукуль на лоб, поскрёб в затылке. – Может, в житную яму спрятали? Хозяев надобно звать да ямы открывать.

Сияющая Купава сидела в избе на конике, от нетерпения потирала руки и хихикала. Невесту приодели. На девушке была красная понёва, зелёные черевья, вышитая сорочица. Шею украшали бусы из зелёного стекла, на виски свешивались медные кольца, голову венчала посеребрённая коруна, волосы русым потоком спускались на спину. К поясу, рукавам были пристёгнуты бесчисленные бубенчики, коники, солнечные знаки.

– Вот ты где, моя ладушка! – воскликнул несказанно обрадованный жених, поднял невесту с лавки, заключил в объятья, трижды расцеловал. – Ну, едем пир править, заждались нас.

Купава низко поклонилась отцу с матерью, всем домочадцам, выйдя во двор, склонилась в поклоне и отчему дому.

На околице молодых поджидала босоногая ватажка. Завидев свадебную телегу, сопливые вестники, вздувая порепанными ступнями пыль, с визгами и воплями понеслись по улице. В распахнутых настежь воротах разгорался костёр. Во дворе толпились сельчане. Молодые сошли с телеги, толпа во дворе расступилась, образовав живой переход. К самому костру с просяной метёлкой в руках подбежала одна из младших Здравиных сестрёнок, Купава ещё не запомнила их имена. Преисполненная сознанием важности порученного дела, девочка насупила бровки, плотно сжала губки и, забывшись, прижимала метёлку к груди, словно букет цветов.

– Ну, прыгаем? – негромко молвил Здрав.

Купава посмотрела на бесцветное при дневном свете пламя, с гудением тянувшееся вверх, передёрнула плечами, ответно шепнула:

– Давай.

Перепрыгнув через костёр, молодые пошли по живому переходу. Впереди, пятясь, двигалась сестрёнка, разметая путь. Головы, плечи обильно осыпали зёрна пшеницы, головки хмеля. На порожках встречала Златуша в вывернутом мехом наружу кожухе, с караваем хлеба в руках. Молодые поклонились, Златуша разломила над склонёнными головами каравай, вручила обоим по укругу, отступила в сторону. Здрав ввёл молодую в избу. От волнения у Купавы пресеклось дыхание. Отныне это её дом. Памятуя наставления, трижды поклонилась печи. Борей, замешкавшись, сбил обряд. Купава растерянно оглянулась. Зоряна шептала:

– Теперь свёкру и свекрови кланяйся.

Чей-то голос добавил:

– Обеспамятовала девка, забоялась.

Златуша, ворча, подталкивала мужа на середину светлицы. Обряд возобновился.

Молодых поместили на лавку, покрытую овчиной. За стол села мужнина родня. По кругу поднимали чаши, величали молодых, нахваливали красоту невесты. Здрав с Купавой сидели чинно, взявшись за руки, не притрагиваясь ни к еде, ни к питью. Солнце давно перевалило маковку, покатилось под уклон. У Здрава живот подвело, с раннего утра малой крошки во рту не было. Оголодавший жених с завистью поглядывал на родичей, с усердием уписывавших жареную свинину, полбенную кашу. Досадливо думалось: «Ишь, наворачивают. Хоть бы капустником попотчевали». Хотелось перемолвиться о том с Купавой, да поостерёгся. Велено сидеть молча.

Первый стол ставили скромно, поели вполсыта, не засиживались. Тётки Здрава, сёстры Борея и Златуши увели молодых в одрину. В одрине наконец-то накормили. Дали утятины, хлеба, напоили узваром. Молодая едва притронулась к пище. Голода не чувствовала, не до еды было. Происходило нечто, переворачивавшее всю жизнь. Тётки стояли рядом, сложив на животе руки, растроганно смотрели на девушку, племяш, казалось, вовсе не заботил. Отложив надкусанное крылышко, отхлебнув терпковатого питья, Купава подняла робкий взгляд. Тётки приступили к священнодействию: сняли девичью коруну, закрутили волосы, покрыли голову повоем.

– Ну вот, девонька, – приговаривала младшая тётка, сестра Златуши, – кончились твои беззаботные деньки. Теперь ты – мужатица.

Другая, поправив на груди концы плата, добавила:

– Покрыла головушку – наложила заботушку.

Во дворе сделалась весёлая толчея, поднялись скоки да голки. Под открытым небом устанавливался стол, лавки, выносилась снедь, ендовы. В круговоротах давки кому-то невзначай наступали на ногу, кого-то толкали. Зазевавшихся телепеней награждали беззлобными шутками, веселья прибавлялось. Приехали Купавины родичи, привезли коробья с приданым. Любопытные соседушки устремились в избу. В светлице шли свои приготовления. Вторым столом открывалось основное веселие. На стол выставлялось всё, что нива, лес, скотина дают, что вольный смерд трудами добывает.

Замена девичьей коруны на повой знаменовала качественный переход девы в новое состояние. Дева становилась женщиной замужней, мужатицей. Ни обряд в святилище, ни предстоящая брачная ночь не имели для мира того важного поворотного смысла, какой имела смена головного убора.

Впервые появившись на людях с платом, закрывавшим волосы, повязанным особым способом, Купава пребывала в великом смущении. Самой себе она представлялась девчонкой-проказницей, забавы ради облачившейся в материнские одежды. Взрослые, застигнув врасплох, поднимут на смех её и накажут за своеволие. Потупив от робости глаза, потянув за руку ладушку, Купава поклонилась отцу-матери. Выпрямившись, виновато посмотрела на отца, словно упрашивала того простить ей уход к чужому парню, в чужую семью. Родовичи, успевшие хлебнуть пива, славили уже не невесту, молодую жену: «Вот и молодуха! Раскраснелась, что наливное яблочко!» Млава торжественно водрузила на стол огромный, едва не с тележное колесо, свадебный каравай, покоившийся на деревянном блюде и украшенный жаворонками, голубками, солнечными кругами. Здрав разрезал каравай на множество кусков, Купава подхватила блюдо, пошла вкруг стола, наделяя гостей кусками пышного пшеничного хлеба. Сзади шествовала Малка с другим блюдом, на которое гости складывали подарки.

Повторилось первое застолье. Здрав с Купавой сидели чинно, взявшись за руки, не ели, не пили. Гости вкруговую величали молодых, родителей, налегали на кушанья, хмельные меды и пиво. Солнце село, в избе засветили жировики, во дворе зажгли факелы. Гости затянули песни, зазвучали гусли, сыпал прибаутками дружка, зубоскалили подружки. Гости из избы выходили во двор, присоединялись к хороводам, возвращались назад, осушали чаши. К молодым приблизилась Зоряна, молвила негромко:

– Ну, ладушки, подымайтесь, пора вам.

Молодожёны поклонились большим обычаем одним родителям, другим. Сопровождаемые Зоряной, дружкой, разбитной тёткой Янкой, сестрой Златуши, вышли из избы. Двор встретил кликами, игривыми прибаутками. Появление молодых, следовавших к брачному ложу, никого не оставило равнодушным. Процессия, водительствуемая Дубцом, направилась к риге. Сестрёнка вновь разметала путь. Гости, не удовлетворившись кликами восторга, производили шум всеми возможными способами: кто барабанил деревянными ложками, кто бухал в деревянные бадейки, а кто просто топал ногами или бренчал бубенчиками-оберегами. Никакая нечисть, никакие пекельные обитатели не могли и на версту приблизиться к молодожёнам. В риге Дубец высек огонь, запалил жировик. Посреди помещения была устроена постель из уложенных двумя рядами копов, покрытых холстом. По сторонам от ложа лемехом вниз лежал плуг, цеп, конская упряжь. Янка придержала сыновца с молодой женой у двери. Дубец с Зоряной осмотрели помещение. Дружка светил, потворница заглянула во все закутки, откинув холст, проверила снопы. Не обнаружив ничего, способного принести вред, Зоряна расставила по углам обереги – глиняные фигурки домовых. Молодых усадили на постель, поставили меж ними мису с кашей, утятину, чашу с грушевым узваром на меду. Зоряна тут же булькнула в чашу талисман плодовитости. У истомившегося Здрава только косточки на зубах похрустывали. Купава от волнения опять почти ничего не ела. Ей сделалось неловко перед Зоряной, тёткой, особенно перед Дубцом. Ведают, что произойдёт сейчас на ложе, потому сидела, словно голая, перед ними.