Александр Коломийцев - Русские хроники 10 века

– Я уж и то, – жаловалась ключница, дёргая себя за конец повоя, – в погребицу ли, комору иду, гляжу, чтоб этого змея рядом не было. Обернуться не успеешь – то пива, то мёда корчажку отольёт, то кус окорока отхватит. А тут гуся цельного уволок, совсем обнаглел. Сладу с ним нету, Талецом этим.

– Ты сама-то видала, как гуся уволок?

– Да где ж его углядишь, ужаку этого черноусого? Не видала, а знаю, он это, больше некому.

Олович покрутил ус, рукой махнул.

– Ладно, иди. Разберусь.

Помыслил управитель, такого-то пройдоху и надобно верным псом себе сделать, чтоб на всякое дело по одному его слову готов был идти. Прикидывал, прикидывал, как приручить хитроумного пролазу, измыслил. Тиунам Жидяте и Горюну наказал, что делать.

Через день-другой, обойдя как обычно утром двор, велел Олович Талецу зайти к нему в светлицу. Жил Олович с семьёй в своей избе, дела вёл в боярском тереме, в особой светлице. С робостью шёл рядович по переходам, не часто приходилось бывать в боярской хоромине. Огнищанин сидел за столом, считал ногатицы, кивнул вошедшему:

– В Искоростень послать тебя хочу. Пожди.

Талец стоял, переминаясь с ноги на ногу, мял ладонями шапку, следил за пальцем огнищанина, что сбрасывал монеты со столешницы в кошель. Гадал, что за поручение даст ему управитель, сможет ли исполнить с выгодой для себя. Не успел Олович сосчитать деньги – в светлицу ввалился Жидята, в кожухе, в шапке.

– Там до тебя смерды пришли, – объявил огнищанину. – Велишь пустить?

Олович крякнул с досады.

– Им что понадобилось? Куда пустить? Ещё чего! Навозом всю светлицу провоняют.

Монеты без разбора сгрёб в кошель, затянул ремешок. Кошель бросил в досканец, коромыслице и гирьки оставил на столе, рядовичу сердито бросил: «Жди тут!» – и ушёл, громко топая.

Шаги в переходе стихли. Талец мялся, мялся, открыл-таки досканец, щепотью выудил из кошеля три резаны, невзначай прихватил и чудную ромейскую монету. Только запрятал добычу в кушак, дверь с грохотом растворилась, в светлицу, злобно усмехаясь, вбежал Олович, за ним Жидята с Горюном.

Верно рассчитал Олович. Чуток бы помыслил тихий тать, прихватил бы по своему обыкновению тащить помалу, две-три резаны, а солид бы назад положил. Поглядел бы разве на лики цареградского басилевса, неведомого бога, но не взял бы монету, поостерёгся. На что ему золотой византийский солид? Куда с ним пойдёт? Да только покажет кому – всей округе тотчас станет известно. Помедли Олович, одумался бы Талец, положил обратно уличающий его солид. Но коварный огнищанин не дал времени нерасчётливому пройдохе ни помыслить, ни одуматься.

– Что, парень, воруешь? – огнищанин схватил рядовича за грудки. – Сам признаешься, ай розыск учинить?

– Что ты, что ты! – заблажил обомлевший Талец. – Как можно? Тут стоял, с места не сходил.

– А ну-ка! – огнищанин кивнул тиунам.

Кушак сорвали, на пол упали резаны, золотой солид.

– А это что? – огнищанин вертел перед носом рядовича зажатые в пальцах монеты. Талец пытался отклониться, но монеты снова тыкались ему в нос. – Не оттоль? – кивнул на досканец.

– Что ты, что ты! То мои резаны, припас я. Сам же глаголил – в Искоростень пошлёшь. Мыслил – девкам бус, лент куплю.

– Говоришь, девкам ленты купишь! Про Искоро-осте-ень-то я тебе тут глаголил. Отколь мог прознать, куда пошлю? – голос огнищанина звенел от злобной радости.

Талец онемел. Всегда выкручивался, а тут, не подумавши, с перепугу брякнул. Что-то теперь будет?

– А это отколь у тебя? – огнищанин ткнул в нос ромейскую монету.

Действительно, у рядовича, не то что в Киеве, в Искоростене бывающего не чаще одного раза в год, редкому ромейскому солиду взяться неоткуда. Сгубила ловкого пройдоху жадность, ум помрачила. Как сорока, польстился на приметную редкость. Не сметил: не побежит управитель, бросив все дела, на зов смердов. Да и ногаты, и резаны ради такого случая были допрежь сосчитаны.

Ошарашенный Талец тупо стоял на своём.

– Резаны мои, а ромейскую монету ты сам обронил. На полу валялась.

– Блядословишь всё, пёс смердящий! Это я-то монеты на пол мечу! – Жидята с Позвиздом хохотнули. – А ежели я сейчас все куны сочту? Куны-то ить не мои. Боярина куны. Вот пускай боярин с тобой и разбирается. Видоки у меня есть. Кому боярин поверит? Поразмысли-ка! – огнищанин сунул злополучные монеты в кошель, приказал тиунам: – Тащите татя в поруб. Пускай сидит, пока боярин не приедет да не рассудит.

Талеца аж замутило. Известно, какой у боярина суд. Да и когда он пожалует, боярин Брячислав? Раньше святок не заявится, а то и на Масленицу или летом. Всю зиму сидеть на холоде на сырой, промёрзлой соломе? Да он не то что зиму не переживёт, до Нового года окочурится. Упёрся рядович ногами в пол, возопил:

– Не губи, огнищанин! Винюсь, взял я, взял те монеты. Веснуха разум помрачила. Не хотел брать, дымом родным клянусь, веснуха поблазнила. Не губи, огнищанин! Верным псом тебе буду, чем хошь поклянусь, родом своим. Только прикажи, любую службу сослужу.

Жестокая смерть в морозную ночь виделась рядовичу.

– Верным псом, говоришь, станешь? – огнищанин подал знак тиунам, те ослабили хватку. – И какую службу ты мне готов сослужить?

– Какую скажешь, ту исполню. Велишь зарезать – зарежу, велишь спалить – спалю, – молвил Талец с надрывом и похолодел от произнесённых слов.

Тиуны переглянулись. Верного пса заимел управитель. Такой и на них донесёт при случае.

– Ну, гляди, Талец, – огнищанин встал перед рядовичом, вздел палец. – В твоём воровстве видоки есть. Ослушаешься ежели, в порубе сгниёшь.

Олович махнул рукой тиунам, те вышли. Талец стоял побитой собакой. Всякая кичливость, самоуверенность слетели с хитрого пронырливого рядовича.

– Верным псом служить мне станешь, – продолжал Олович. – Гляди ж, я тех слов не говорил, сам молвил. Резать никого не надобно, то богам нашим противно. А вот про всякое воровство доносить мне будешь. Хоть кто проворуется, хоть обель, хоть дворский, хоть тиун, я про всех знать должен, – приблизив лицо, зашептал зловеще: – Ежели на кого укажу, так и спалишь, и зарежешь. Теперь ступай.

Не успел рядович отворить дверь, огнищанин остановил.

– Перестань пиво и меды таскать у Анеи. Верно послужишь – сам велю поднести. Ступай теперь.

Спускаясь с крыльца, Талец уже насвистывал весело. Понятно, не яблоки воровать в чужих садах огнищанин пошлёт. Так что с того? От него и защита будет. Поди-ка теперь и навоз не погонят в поле вывозить. Лёгкий, не тяжелодумный человек был Талец. Весело жилось рядовичу на белом свете.

Святки едва не испортил боярин Гридя, подъездной княж. Дело было даже не в самой вести, хотя весть была премерзейшая. Плохая была весть. Время Гридя выбрал утром, когда здравия желают. Новостью своей, как ослопом в лоб, оглушил полусонного князя.