Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Книга третья

– Пока нужно оправдание… – повторяла девушка, – но это пока… – оказавшись в Блетчли-парке, Лаура научилась стрелять и водить машину. Она и сама не знала, зачем это делает. Ей хотелось забыть о случившемся в Японии. В донесениях из Токио, она, все равно, искала имя Наримуне. Графа назначили послом по особым поручениям в Швецию. Ходили слухи о его помолвке со старшей дочерью императора. Нарочито аккуратно, убрав радиограмму, Лаура заставила себя не думать о его темных глазах. Сын снился ей, почти каждую ночь. Мальчик лежал в ее руках, в маленькой, вязаной, белой шапочке, он сопел, прижимаясь к груди. Лаура просыпалась, глотая слезы:

– Пусть он будет счастлив. Наримуне скажет ему, что я умерла. Его другая женщина воспитает, дочь императора. Пусть будет счастлив… – она никому не сказала о ребенке, даже отцу, но призналась, что работает в секретной службе, Джованни вздохнул:

– Я в армии был, дорогая моя, в разведке, с дядей Джоном. Я понимаю, что это такое… – он поцеловал дочь куда-то в затылок:

– Ты не рискуй, милая. И побудь дома, я по тебе скучаю… – в Блетчли-парке было примерно столько же риска, сколько в монастыре:

– И жизнь у нас такая же… – Лаура, допив чай, закурила папиросу, – два года, как ничего не случалось. С тех пор, как меня Наримуне в санаторий отвез. Маленькому полтора года исполнилось. Он ходит, говорит… – в день рождения сына Лаура, в Бромтонской оратории, поставила свечу перед статуей Мадонны:

– Позаботься о мальчике, пожалуйста… – приехав из Токио, на исповеди, она сказала священнику, что оставила ребенка отцу. Ее похвалили за то, что она не совершила, как выразился святой отец, страшный, к несчастью, распространенный грех. Выйдя из кабинки для исповедей, Лаура расплакалась:

– Мужчина не поймет, никогда. Мне и поговорить не с кем… – она избегала ездить в Банбери. В замке на Рождество, увидев Уильяма, в руках у Тони, услышав младенческий плач, Лаура едва устояла на ногах. Смотря на белокурую голову мальчика, она вспоминала своего ребенка. Отговорившись работой, Лаура уехала в Лондон на следующий день после праздника.

– И Констанца погибла… – она потушила сигарету:

– Бедный Стивен, он из Шотландии и не приезжает. Он летать пойдет, если война начнется. Когда начнется… – поправила себя Лаура. На совещаниях она старалась не смотреть в сторону кузена Джона. Она видела счастливое лицо графа Хантингтона, после отлучек:

– Наверное, ухаживает за кем-то… – поняла девушка, – ему двадцать четыре исполнилось. Тони двадцать один, у нее ребенок. А я… – Лаура, решительно, поднялась: «Думай о работе». Отец давно обещал приехать первого сентября и провести с ней субботу, выходной Лауры.

– Сейчас долго не будет выходных… – оправив твидовый жакет, она пошла в дамскую умывальную комнату, на перроне. В зеркале отражалась усталая женщина, лет тридцати. Лаура заметила морщинки под темными глазами.

Утром, из Блетчли-парка, она позвонила отцу. Девушка хотела отменить визит, сейчас речи о выходных и не шло. Мензес отпустил ее, с машиной, на два часа. Надо было сидеть над польскими материалами, поступавшими каждые десять минут. Лаура не застала Джованни ни дома, на Брук-стрит, ни в музее:

– Питера сегодня выпускают, – вспомнила девушка, – какой он смелый… – герцог все рассказал молодежи в замке, на Рождество:

– Но в тюрьму тетя Юджиния поедет. Папа говорил, она привезла дядю Джона в город, на Ганновер-сквер. И Маленький Джон в Лондон отправился. Может быть, папа решит меня не навещать. Он слышал о войне, все слышали. Хотя здесь спокойно… – Лаура оглядела матерей с детьми, юношей с велосипедами, пожилых женщин, в шляпках, ждущих местного поезда.

Локомотив засвистел, ветер растрепал небрежно уложенные волосы Лауры:

– Неудобно, папе тяжело ездить… – заспешив к вагону, она услышала знакомый голос:

– Возьми ящик, я сегодня с утра в Сохо побывал… – проводник вынес на перрон деревянный ящик с эмблемами итальянской гастрономической лавки. Джованни, с костылем, ловко спустился на перрон. Он поцеловал дочь:

– Бресаола, сыры, оливки, ветчина, салями, панеттоне, марсала. Канноли сегодня надо съесть, они долго не лежат. Кофе, сигареты… – вдохнув запах ландыша, он пожал дочери руку:

– Я все знаю, милая. В восемь утра по радио сообщили. Я завтрак готовил… – ящик унесли к машине Лауры. Отец щелкнул зажигалкой:

– Два часа до обратного поезда. Сможешь со мной пообедать? – он указал в сторону «Льва и Дракона», на станционной площади.

– У них пирог с почками, – Лаура хихикнула, – а не флорентийская говядина, папа… – она остановилась: «Ты приехал просто, чтобы увидеть меня?»

– Разумеется, – удивился Джованни, подтолкнув ее к выходу:

– Пошли, я проголодался и съем даже пирог. Я хотел удостовериться, что у тебя все в порядке, милая. Не по телефону… – добавил он, выходя со станции.

Носильщики грузили ящик в багажник машины дочери. На остановке деревенского автобуса, скопилась небольшая очередь. На щите висело объявление: «Благотворительный базар и ярмарка, в субботу, 2 сентября».

Вспомнив грязь окопов, под Ипром, грохот артиллерии, вой снарядов, Джованни заставил себя не ежиться. Взяв дочь под руку, он оборвал себя:

– О подобном и вовсе говорить не след. Ничего не решено… – они прошли в сад, на заднем дворе паба. Джованни опустился на скамью:

– Тебе спиртного нельзя, – он подмигнул дочери, – ты на службе. Выпьешь лимонада с лопухами… – девушка улыбалась:

– Слава Богу, развеселил ее. Я испугался, когда в окне вагона ее заметил. Впрочем, она и не ложилась сегодня, наверное. Бедный ребенок… – Джованни стащил у дочери сигарету:

– У меня выходной, и я могу себе позволить эль.

Жаворонок, летавший над зеленой травой сада, что-то щебетал. Дочь, смеясь, рассказывала о жизни в Блетчли-парке, а Джованни думал:

– Не сейчас. Когда все будет оформлено, все готово… – отпив темного эля, он блаженно закрыл глаза.

Одинокий истребитель Supermarine Spitfire разрезал высокое, голубое, без единого облачка небо, над ровными рядами новых самолетов Hawker Hurricane, выстроившихся на аэродроме. Дежурный по части, приставив к глазам ладонь, присвистнул: «Вот это да!». На борту истребителя красовались шестнадцать черных, четких силуэтов птиц и одна пятиконечная, красная звезда. Самолет выполнял переворот Иммельмана. Едва закончив маневр, истребитель рванулся вверх, в петлю Пегу.

– Петлю раньше называли мертвой… – усмехнулся пожилой мужчина, в форме маршала авиации, – считалось, что летчик не мог выжить. У русских она называется петлей Нестерова… – он обернулся к офицерам: «Майор Кроу летает с большевистской звездой?»