Джон Дефорест - Мисс Равенел уходит к северянам

Этот богатый, ученый и добронравный молодой человек был несомненно влюблен в полунищую молодую вдову. Его сестра очень часто над этим задумывалась и даже молилась за брата, ибо заботилась прежде всего о его счастье. Многие видели, как Уайтвуд, презрев свои фолианты, отправлялся просить позволения покатать коляску с младенцем, причем никогда не искал этой милости у Розанны, а выбирал почему-то именно тот момент, когда с ребенком гуляла сама миссис Картер. Лили краснела, когда молодой Уайтвуд излагал свою просьбу, отвечала отказом, но не гнала его прочь. Ученый поклонник пришел в еще пущий восторг, узнав, что она помогает отцу в переводах; с детского возраста он был приучен ценить и в мужчинах и в женщинах прежде всего интеллект. По вечерам он нередко навещал Равенелов и сидел в их гостиной на четвертом этаже Новобостонской гостиницы. Лили была бы не прочь, чтобы он пришел вместе с сестрой и они вчетвером сыграли бы партию в вист. Но в семействе Уайтвудов никто не держал в руках карт, и учить их сейчас значило только терять время. К тому же в согласии со своей пуританской моралью они в глубине души считали игру в карты грехом. Уайтвуд беседовал с доктором, пожалуй, не меньше, чем с Лили, но, досыта наговорившись о химии и минералах, он робко старался затронуть иные материи, более близкие ей. Нетрудно было заметить, что если бы гость посмел, то предпочел бы вести беседы исключительно с Лили. Но ровно в десять часов он поднимался со стула и бочком пробирался к выходу; после чего, постояв на пороге и обменявшись последней ученой репликой касательно точных наук или древней словесности, он рывком открывал дверь и, уже исчезая из комнаты, говорил: «Доброй ночи!»

— Уж очень неловок, — отзывалась о нем порой Лили.

— Физически — да, — отвечал доктор. — Но никак не в моральном смысле. Не топчет ничьих нежных чувств, не разбивает сердец.

С уходом вечернего гостя хозяева шли в холл, и Розанна, раскрыв настежь окна, проветривала гостиную на ночь. После чего торжественно, всей семьей везли из соседней комнаты кроватку с младенцем, несли из чулана матрас и подушки, стелили постель на полу для няньки, дед целовал на прощанье дочку и внука и удалялся к себе. А Лили, готовясь ко сну, раздевалась и вела беседу с Розанной о Рэвви.

— Сегодня малютка такое выделывал — я просто глаза раскрыла, — начинала рассказ ирландка. — Стянул у меня очки и засунул их в ротик. Наверное, думал увидеть что-нибудь ртом. Так хитро на меня поглядел и подпрыгнул что было мочи. Малютки теперь пошли куда прытче, чем прежде, уж поверьте, сударыня.

Когда этот подвиг Рэвви вместе с нянькиным комментарием был доложен за завтраком доктору, он резюмировал так:

— Может статься, Розанна не так уж не права в своем заключении. Младенцы нашей цивилизованной эры превосходят в своем развитии младенцев античности или эпохи варварства. Например, когда я родился, то был впереди моего галльского пращура в том же младенческом возрасте. Возможно, что я уже мог проводить аналогии, а он не шел еще дальше элементарных оценок. Двухнедельный галл думал так: «Молоко превкусная штука!» А я уже размышлял: «Молоко превкусная штука и вкуснее микстуры Дэлби». Младенцам пришлось стать умнее, чтобы спасти себе жизнь. В нашу эпоху им угрожает тысяча новых опасностей, и прежде всего лекарства.

— Я вижу, куда ты гнешь, — воскликнула Лили. — Ты не терпишь микстуру Дэлби. А что же мне делать? Рэвви подвержен коликам.

— Я знаю, но Дэлби ему не поможет. Не терзай его бедный животик, еще не привыкший к жестокостям этого мира. Будь моя воля, я бы кормил фабрикантов детских лекарств продуктами их производства. Может быть, этим путем их удалось бы усовестить.

— Право, не знаю, — вздохнула Лили. — Я просто теряюсь. Дать лекарство — боишься, не дать — тоже опасно.

Тут ей пришел на ум косвенный довод. Женщины очень охотно прибегают к ним в споре, хотя подобные доводы ничего не доказывают.

— Но ты ведь и сам его пичкал каким-то лекарством, папа. Помнишь ту красную жидкость?

— Заблуждаешься, дорогая, — ответил ей доктор.

— Вспомни, ты вылил тогда за окошко микстуру Дэлби и дал мне другое лекарство.

— Ну и как, помогла ему красная жидкость?

— Помогла, и отлично, не хуже, чем Дэлби. Совсем неплохое лекарство.

— Так вот, Лили, знай, это была вода, — я ее чуть подкрасил. Клянусь тебе честью, как выражаются наши друзья на Юге. Я еще помню, как ты отмеряла малютке ровно пять капель, боялась капнуть шестую. А он мог спокойно выпить целый флакон.

— Папа, — сказала Лили, поняв, как ужасно она была одурачена. — Покайся в своих грехах.

— В самом страшном грехе — не повинен, — возразил Равенел. — Никогда не прописывал яда родному внуку.

— Ну, а если бы Рэвви тогда заболел? — воскликнула Лили.

— У меня чистая совесть, — сказал Равенел. — Я не был бы в том виноват.

— Он вырастет сильным, здоровым, высоким, — заявила вдруг Лили, находя новую тему. — Будет ростом с тебя. Хочешь, папа, пари, что в нем будет никак не меньше шести футов?

Равенел посмеялся, не приняв такого пари, результаты которого станут известны слишком не скоро, и вспомнил по этому поводу спорщика-каролинца, который хотел непременно побиться с ним об заклад, что к двухтысячному году система рабовладения охватит весь мир.

— Мировосприятие и взгляды младенцев довольно таинственны, — сказал в заключение доктор. — И каков был бы мир, если его перестроить в соответствии с этими взглядами, мы, конечно, не знаем. А каков будет мир, как его представляем мы, взрослые, в минуты душевной депрессии или в чрезмерном восторге, когда нами владеет досада, тщеславие, дурость? Только господу богу известно.

Время текло, миновала весна и сменилась летом, потом пришла осень, подступила седая зима. Восемь месяцев Равенел неустанно пекся о Лили, восемь месяцев Лили неустанно пеклась о младенце, и этот круговорот любви и заботы спас ей жизнь и не дал несчастью искалечить ей душу. Внешне Лили цвела, как и прежде, разве только переменилось выражение глаз. Когда она вспоминала о былой беззаветной любви и ее страшном крушении, глубокая боль отражалась в ее зрачках. Она не питала зла к мужу: он умер, он был отцом Рэвви. Но при том она знала, хотя и корила себя за это, что, будь Картер ей верен, она бы, конечно, больше о нем горевала; и второе — что, если бы он не умер, ей было бы много труднее его простить. Она и теперь возносила молитвы за мужа, и не потому, что считала, что он в чистилище и насущно нуждается в них, а потому, что, молясь, она лучше справлялась с тоской и с тревогой, победить которые одним только разумом не могла. Она стала религиознее после перенесенных несчастий, много религиознее некоторых чопорных новобостонцев, которые, глядя, как Лили играет в вист, как изящно она одевается и как живо беседует, судили о ней превратно. Она теперь никогда не отходила ко сну, не прочитав до того целой главы из Библии и не помолившись за отца, за Рэвви и за себя. Возможно, она забывала в своих молитвах некрещеных язычников, негров и иудеев, но Лили была такова, что не думала много о тех, о ком ничего не знала, а отдавала внимание тем, кто был рядом, бок о бок с ней, кого она могла осчастливить своими заботами. Однажды она напугала миссис Уайтвуд, заявив, что здоровье Рэвви ей в тысячу раз дороже судьбы Десяти колен [159] В числе курьезных суеверий протестантской теологической литературы (особенно в США) фигурирует гипотеза, что уведенные в плен в VIII в. до н. э. ассирийскими завоевателями десять племен Израиля стали прародителями нынешних англосаксов. или, как называла их миссис Уайтвуд, «заблудших овец израилевых». Не сумела также эта почтенная дама привлечь интерес Лили к доктрине Предопределения; [160] Доктрина Предопределения — исповедовавшаяся ранними американскими пуританами кальвинистская догма, согласно которой одни люди предназначены «свыше» к добру и спасению, а другие — к злу и вечной погибели. правда, тут внес свое веское мнение сам Равенел.