Джон Дефорест - Мисс Равенел уходит к северянам

— Вы позволите мне писать вам?

Она поглядела ему в глаза с невыразимой любовью, хотела что-то сказать, но только шепнула:

— Конечно! Я буду счастлива.

— Тогда, дорогая, любимая, помните, отныне я ваш, и постарайтесь привыкнуть к мысли, что вы тоже — моя.

На этом можно закончить описание их разговора.

Лили вскоре ушла от миссис Ларю, не сказав ни слова о том, что внес в ее жизнь этот вечер, и удалилась домой, в свою комнатку. Она была в том счастливом взбудораженном состоянии, когда человек враз лишается всех обычных своих помыслов, сосредоточившись лишь на одном. Сидя неподвижно у окна, скрестив руки, она пыталась понять, воссоздать в своей памяти все, что случилось; тот прощальный момент, когда он поднес ее руку к губам, каждый жест его, каждое слово. Так прошли пять минут, а может, и все полчаса, когда зазвенел колокольчик и хлопнула дверь; это вернулся доктор. Страх и чувство ужасной вины вдруг охватили девушку. Ведь с той самой минуты, когда Картер признался ей в любви, и вплоть до этой минуты она думала только о нем. Сейчас она поняла, впервые за весь этот вечер, что избрала себе жениха против воли отца, что доктор не любит полковника Картера, почти ненавидит его. Но ведь Лили любила обоих: и отца, и избранника своего сердца; она не в силах любить одного и ненавидеть другого; это ее убьет. Вся — порыв, вся — волнение, в хаосе мыслей и чувств, Лили сбежала с лестницы, распахнула дверь в кабинет, где доктор стоял посреди своих ящиков, на мгновение застыла от ужаса, кинулась к отцу на грудь и зарыдала.

— Ах, папа, я очень счастлива!.. Я так несчастна!..

Доктор смотрел на нее изумленный, встревоженный. Не-малым усилием он высвободился наконец из объятий дочери и, отступив от нее на шаг, ждал объяснений.

— Нет, обними меня, — молила его Лили, стараясь спрятать лицо на отцовской груди.

Доктора вдруг осенила догадка; он отринул ее с отвращением, как отбрасывают змею. Но все же был сильно взволнован, когда задал вопрос:

— Что случилось, дитя?

— Тебе скажет обо всем мистер Картер, — рыдая, прошептала она. — Полюби его ради меня.

Отец почти грубо усадил ее в кресло и отвернулся со стоном.

— Этот Картер! Нет, ни за что! Я не в силах поверить! — Несколько раз пробежав взад-вперед по комнате, он продолжал: — Я не могу согласиться. И не желаю. Мне не велит мой родительский долг. Боже мой, Лили! Изо всех выбрать его!.. Объявляю, что я не согласен. И прошу ему отказать. Я не верю ему. И не верю, что он даст тебе счастье. Он погубит тебя. Ты потом будешь каяться до последнего дня своей жизни. Лили, дитя мое (умоляющим тоном), послушай меня. Поверь моему опыту. Неужели ты не послушаешься? Не откажешь ему?

Прекратив прогулку по комнате, он глядел на нее, ожидая какого-то знака согласия. Но Лили была невидящая. В тот момент она не могла ему дать никакого решительно знака, — ни вымолвить слова, ни взглянуть на него, ни покачать головой, ни кивнуть. Закрыв руками лицо, она горько рыдала. Тогда доктор, почувствовав вдруг себя всеми покинутым и как бы уже смирясь со своим сиротством, показал это дочери на особый мужской манер: ушел в дальний угол комнаты, сел там на стул и уронил голову на руки, одинокий, несчастный. Лили бросила на него один-единственный взгляд, подбежала к нему, упала к его коленям, прижалась щекой к щеке. Она горевала в эту минуту сильнее его, но ссора с отцом была для нее еще горше ее горя.

— Ах, папа, за что ты так ненавидишь его?

— Да нет же. Я просто его опасаюсь. Я не верю ему. Он не даст тебе счастья, Лили. Он погубит тебя.

— Почему ты так думаешь, папа? Скажи — почему? А быть может, ты ошибаешься? Открой ему все, что у тебя на душе, и он развеет твои подозрения.

Но доктор лишь застонал в ответ и отстранил свою дочь. Оставив ее сидеть на полу, он вновь зашагал по комнате.

Никогда всерьез не считаясь с подобной опасностью и только порой помышляя об этом как о великом несчастье, доктор не был готов к обвинительной речи против полковника Картера. В то же время он точно знал по самым мельчайшим признакам, по случайному жесту, словечку, манере себя вести, что полковник принадлежит к тому типу мужчин, кого именуют обычно кутилами. Доктор терпеть не мог этих людей не только лишь потому, что, будучи нравственным человеком, не выносил их распущенности; он также считал их прямым продуктом системы рабовладения, воплощением ее пороков и подлостей; и еще он рассматривал их как людей, которые дурно кончают сами и повергают в несчастье всех, кто их любит. Доктор отлично их знал, изучил с детских лет, с отвращением запомнил все их повадки, словечки и нравы; он в точности знал, как они начинают, каков их бурный расцвет и каков позорный конец. Он помнил сотни примеров, когда они гибли самым ужаснейшим образом и навлекали несчастье на близких. Молодой Гаммерслей допился до паралича и обгорел у собственного камина. Элликот выбросился с четвертого этажа в приступе белой горячки. Том Экерс был пьяный застрелен негром, которого он истязал. Фред Сандерсон избивал жену, пока она не ушла от него, а потом, промотав состояние за зеленым столом и в барах, поехал на Кубу с Уокером и там нашел свой конец. А десятки других, нашедших конец в пьяных драках и в безрассудных дуэлях! А те, кто тянули до старости, приживали детей от своих рабынь-негритянок и либо цинично их признавали, либо, с еще пущим цинизмом, не желали их признавать и продавали с молотка, как рабов. Пьяницы, игроки, смертоубийцы, развратники. Такими полна преисподняя. И этот полковник Картер, которому Лили, дитя его, отдала свое сердце, был — Равенел это чувствовал — из той же породы мужчин, хотя, может статься, и не столь зараженный пороками, характерными для рабовладельца. Он не может доверить ему свою дочь, он не может признать в нем сына. Но, с другой стороны, у него нет сейчас на руках никаких прямых обвинений против полковника Картера. И потому все его аргументы слабы, неубедительны, отдают воркотней и самодурством. Эта тягостная для обоих беседа продолжалась более часа и закончилась, в общем, тем же, с чего началась.

— Поди ляг в постель, дорогая, — сказал наконец доктор. — И постарайся заснуть. От этих слез недолго и расхвораться.

Ничего не ответив, она обняла его, облила на прощанье еще раз слезами и ушла к себе в спальню, бесконечно усталая, с растерзанным сердцем.

Наверно, еще два часа, а быть может, и дольше доктор шагал взад-вперед по своему кабинету, уныло мерил его — от двери к окну, из угла в угол, иногда останавливаясь, чтобы дать себе передышку, не надеясь заснуть в эту ночь. Он вспоминал свою дочь с самого раннего детства, когда, отослав няньку, он сам качал колыбель, чтобы только подольше глядеть на нее. Он вспоминал, как, потеряв жену, отдал дочери всю свою душу. И как любовь эта крепла, находила отклик у Лили, и как она, повзрослев, привязалась душой к отцу. Весь во власти былого, он в этот момент действительно думал, что еще может заставить ее отказаться от ее несчастной любви. Она ведь так молода, так неопытна; как же ей не прислушаться к советам отца. Охваченный новой надеждой, он решил поглядеть на нее. Да, конечно, надо взглянуть на нее перед сном. Он тихонько пройдет в ее спальню, не потревожив ее. Надев мягкие туфли, доктор поднялся по лестнице и бесшумно отворил дверь в спальню дочери. Свеча догорала, Лили в ночном пеньюаре сидела в постели, и слезы лились по ее щекам.