Александр Струев - Царство. 1955–1957

«Зря пошел у Никиты на поводу!» — размышлял Жуков.

Малиновский был здоровяк. Иногда в гневе Георгий Константинович срывался, мог врезать, невзирая на звания, но с Малиновским был аккуратен, Родион посещал спортзал, занимался выездкой и рукопашной борьбой. Однажды Жуков попытался ему накостылять, да только ничего не вышло. Удары — один, другой, третий — были отбиты, Малиновский набычился, ноздри раздувались, кулаки крепко сжал. Такой и сдачи мог дать, и дать как следует. Мало находилось подобных силачей, Жуков мог всякого заломать, а Родион нет, не поддавался! С тех пор отстал от него министр, но осадок и у того, и у другого на душе остался неприятный.

С приходом Жукова в армии не стеснялись рукоприкладства. И большие командиры, и маленькие учили уму-разуму подчиненных кулаками, и деды салаг в морду тыкали. А как иначе? В армии не белоручки, а обычные мужики, драчливые, резкие, не будешь в узде держать, сами кому хошь башку свернут, в армии жестко надо!

— Ставишь задачу, а некоторые умничают, мнения высказывают! — негодовал министр.

За «умничанье» и били.

Структура министерства в целом была готова, под вопросом оставался лишь пост начальника Генерального штаба. Министр размышлял: забрать ли туда из Польши Костю Рокоссовского или нет? Рокоссовский стал бы хорошим противовесом Малиновскому. Костя устал от Польши, пересидел, жаловался, что в Варшаве даже в женщинах трагическое однообразие! Каждый раз при встрече просился в Москву. С Генштабом Костя бы справился, он и командир толковый, и стратег, но памятуя о хрущевских словах, памятуя о том, что посещая столицу, Константин Константинович обязательно ходил к Молотову, отирался у Маленкова, не спешил Жуков приблизить боевого товарища.

— Сам справлюсь, сам! — ворчал Георгий Константинович.

Глуховатый маршал Захаров в списке ЦК на Генштаб значился кандидатом номер один, но и с ним Жуков не торопился: так и будет, чуть что, бегать в ЦК!

«В конце концов, чем Соколовский плох? Он на своем месте, и деловой, и понятный, меня знает, интриг от него можно не опасаться. Пусть остается!» — сделал вывод Георгий Константинович, но замом к нему решил все-таки приставить преданного человека — генерала Телегина. Костя Телегин и Вова Крюков были те друзья-генералы, на кого маршал мог положиться, как на себя.

«ЗИС» мчал по Кутузовскому проспекту. Глядя на козыряющих инспекторов автоинспекции, маршал хмурился, настроение было дрянь! С утра объявили, что вполовину срезан бюджет на предстоящие общевойсковые учения. Георгий Константинович взорвался от возмущения — хотят превратить армию в колхоз! Он с грубой бранью обрушился на министра финансов Зверева, а тот только и произнес в ответ: «Выполняю распоряжение председателя Совета министров». А кто такой для Жукова Булганин?! Никто! Только Хрущев мог осмелиться на такую дерзость! Скоро выяснилось, что это и была хрущевская идея.

— А ведь ничего не сказал! Ну, фрукт, Никита Сергеевич! Ну, фрукт!

Ее захватила любовь, разожгла какие-то неистовые силы, желания, лишила сна, заставила ежеминутно сжиматься сердце. От мыслей о нем у женщины кружилась голова. Катей, ласково целуя, он назвал ее в их первую ночь. В то неожиданное свидание они никуда не пошли, укрылись в гостинице, где за Фирюбиным был закреплен номер.

— В гостинице «Москва» есть неплохой ресторанчик, не возражаете, если посидим там? — встретив Фурцеву у входа в парк Горького, предложил он.

Она не возражала. Николай Павлович предложил ей руку и повел к машине. Оказавшись в гостинице, они миновали ресторан, поднялись на пятый этаж, он пропустил даму вперед и, захлопнув дверь номера, резко привлек к себе. И все случилось.

Она была счастлива, и он счастлив бесконечно. Они закрылись в номере до следующего утра. Охрана первого секретаря Московского городского комитета партии расположилась в просторном холле гостиницы, а величественные черные машины послушно замерли у подъезда.

— Когда следующая встреча, когда я снова увижу своего Коленьку?

В Варшаве снова было неспокойно. После смерти Берута единого центра в польском руководстве так и не образовалось, в народе неуклонно росло недовольство правящими кругами, чье поведение до омерзения раздражало, и дело даже не в чванливости и распущенности властей, отвратительней всего выглядело пресмыкательство перед Советским Союзом и его представителями. Да и сам Советский Союз не казался полякам бескорыстным партнером, он представлялся скорее в виде поработителя, на которого надо не разгибаясь батрачить, получая взамен примитивные лозунги-заклинания, мифическую веру в счастливое будущее, и ровно столько хлеба, чтобы не умереть с голоду. Месяц назад состоялось решение Президиума ЦК о срочном предоставлении Польше и Чехословакии кредитов в размере 173 миллионов инвалютных рублей для закупки за границей пшеницы. На первое время великий сосед высылал туда несколько составов зерна, но продовольствие братскому социалистическому народу давали за деньги, и 173 миллиона предстояло вернуть. Было полякам и чехам над чем задуматься. Тут и там высказывались мнения, что Польша скоро станет очередной республикой СССР.

В 1920 году Россия и Польша яростно воевали, маршал Тухачевский победоносно дошел до Вислы. Еще тогда заговорили о включении Польши в состав Российской Федерации, как было в царские времена. Внезапно поляки наголову разбили красноармейцев, в плен взяли сотни тысяч русских солдат, многие из которых были расстреляны или в мучениях умирали от голода, никто не хотел помогать оголтелым большевикам. И дело даже не в большевиках: поляки считали, что и при царском режиме они жили ущербно. Польша дала Красной Армии решительный отпор и надолго сделалась врагом. В Советской России поляков неумолимо преследовали, судили как пособников империалистов, расстреливали. В 1939 году половина Польской республики была занята советскими войсками.

На захваченных территориях, заполняя железные клетки тюрем, с усердием трудился НКВД. После окончания Второй Мировой войны, когда Польша полностью отошла под юрисдикцию СССР, в Варшаве всем заправляли присланные из Москвы советники, без которых не решался ни один вопрос. Сталин относился к захваченным странам, как к вотчинам. В 1950 году было арестовано верхнее польское руководство, а новые начальники послушно увеличили планы поставок соседу-победителю.

Со смертью Сталина дышать стало легче, железная хватка ослабла, целые полчища прикомандированных в польские учреждения партработников, офицеров госбезопасности и военных отозвали обратно, и хотя Секретариат Польской Объединенной Рабочей партии неукоснительно следовал указаниям Москвы, настроение у партийцев было не лучше, чем у обычных граждан. Особое недовольство высказывала городская интеллигенция и студенческая молодежь. Многие были недовольны засильем в польском руководстве евреев. Отвратительным событием в народной памяти отпечаталась расправа над рабочими в Познани. С каждым днем у поляков росли антисоветские настроения, и не последнюю роль в этом сыграл хрущевский антисталинский доклад. Доклад этот в рукописном виде появлялся то тут, то там, цитировался, передавался от одного человека другому, обнажал гнилость и произвол коммунистической системы. Внезапно вспомнили про Гомулку, про бывшего Польского Генерального Секретаря, который пробовал отстаивать коренные интересы народа, и по воле Сталина был брошен в тюрьму, потребовали его освобождения. Гомулке пророчили место председателя Польского Сейма. Первый Секретарь ЦК ПОРП Охард, тянул с освобождением, так как выход Гомулки из тюрьмы ставил под вопрос нахождение самого Охарда на центральном партийном посту, а если выпускать Гомулку, то, значит, надо выпускать и всех его соратников. Как ни сопротивлялся и как ни затягивал решение Охард, все-таки дал согласие на освобождение. Гомулку чуть ли не на руках пронесли по улицам. Обычно Москва подбирала кандидатов на ключевые государственные посты стран народной демократии, а тут поляки решили вопрос самостоятельно. Гомулка не был плох, но нарушилась субординация. И Пленум Польского ЦК назначили на понедельник, не согласовав повестку с Москвой. О случившемся безулыбчиво докладывал Хрущеву Шепилов.