Александр Струев - Царство. 1955–1957

— Я б с Аркашкой не связывалась, он языкатый. Наябедничает, и выгонят нас в три шеи!

Нюра напоследок прошлась перед зеркальцем, и, усевшись на стул, стала снимать свои дивные туфли.

— Ты права, подруга, ну его к лешему! От Аркашки мы не обеднеем.

— И я про то!

Запрятав туфли в коробку, буфетчица обула старые.

— Давай чайку?

— Можно!

Подруги чинно расселись за столом.

— Гляди, тишина какая! — дуя на горячий чай, отметила подавальщица. — Даже Аркашки не слышно.

— На Съезде все заседают.

— Сегодня мы главные! — хмыкнула Лида. — Почаще б Съезды собирали, а то убегаешься! Чай подай! Кофе! Лимон! То молоко холодное, то — горячее, — свихнешься! И, все кому не лень, к начальству пристраиваются!

— Мне особо жена Капитонова противна, — неодобрительно отметила Нюра. — Звонит и своим писклявым голосом надиктовывает! Меньше двух листов никогда за ней не записываю. Повтори! — требует. Я читаю, а она поправляет: «масла оливкового три бутылки поставь, не две; карбоната не полтора, а два килограмма; а морковь вычеркни, морковь у меня есть!» Я, пока заказ приму, столько бумагу измараю! Только сяду начисто переписать, опять звонит. Нет, говорит, включи морковь, оказывается, съели ее, и сахара-песка не осталось, поставь два кило. Может полдня трезвонить, а мне работать надо! — сморщила нос буфетчица.

— Как только начальники с такими едкими бабами живут?

— Как-то живут!

Подруги напились чая.

— Наш хозяйственник недавно вляпался! — загыгыкала Нюра. — Коробку с продуктами в машину пер, а навстречу ему Фурцева выходит. Завидев ее, он, чтоб по стойке смирно встать, свой ящик на каменный пол как ухнет! — и три бутылки коньяка вдребезги! Ворвался в буфет и на меня орать, зачем коньяк вниз положила?! А что я, на фрукты бутылки поставлю? — отвечаю. — Чтоб они клубнику подавили?! Гляжу, поутих. Пришлось ему за новый коньяк платить! — довольно улыбалась Нюра.

— Не обеднеет! У него деньжищ полны карманы, — подметила Лида. — Я один раз на его столе пачку с червонцами приметила, ящик был выдвинут, а другой раз — пачка под стол упала. Деньгами, Нюр, не разбрасываются!

— Нет! — отрицательно замотала головой буфетчица. — Он деньги не считает!

— На казенные мероприятия из бухгалтерии без счета берет!

— Потому и бухгалтерша к нам шастает. Свинка! — похрюкивая, изобразила ее Нюра.

— Получает деньги казенные, а в карман кладет свои!

— Не нашего ума это дело! — отмахнулась Нюра.

От Лобанова, хотя он и стал первым заместителем Председателя Совмина России, сельское хозяйство отняли. Как выразился премьер Российской Федерации Пузанов, Лобанов больше за сельское хозяйство не отвечал.

— Чем же мне заниматься? — недоумевал Пал Палыч.

— Культурой займись, а там видно будет! — изрек Пузанов.

Леля не пошла с Сергеем в театр, она переживала позор и унижение отца. На последней сессии ВАСХНИЛ на Лобанова снова обрушились коллеги, потребовали удалить из президиума Сельхозакадемии. Дело вели решительно. Пал Палыча подвергли чудовищной критике. Непонятно почему, на заседании оказались представители большой Академии, они-то и подливали масла в огонь. Не дали выступить сторонникам Лобанова и Лысенко, профессорам Презенту и Лепешинской, и хотя Пал Палыч в своем получасовом выступлении дал неприятелю достойный отпор, сердце его зашкаливало, приехав домой, он залег в постель. Леля не отходила от отца, а когда через неделю он наконец отлежался и поехал на работу, сломалась сама, рухнула в постель и никого к себе не впускала, ни Дуню, ни приемную мать.

Наутро не находивший покоя, уставший безответно звонить, истерзанный нехорошими предчувствиями Сергей примчался к ней домой.

— Я к Леле! — не допуская возражений, сказал он открывшей дверь прислуге.

— Леля лежит.

— Я ненадолго, я не побеспокою! — настырно проговорил он, не собираясь уходить.

Дуня впустила его, молодой человек скинул пальто, тотчас оказался у знакомой двери и постучал:

— Леля, открой!

Никто не отзывался.

— Леля, открой, это я, Сергей!

— Я болею, лежу, плохо себя чувствую! — раздался из-за двери слабый голос.

— Я должен тебя увидеть! — не голосом, а выкриком души взмолился юноша.

Замок в двери щелкнул, и влюбленный оказался в комнате. На него смотрели большие заплаканные глаза. Он бросился к любимой.

— Не плачь! Все хорошо, не плачь!

По Лелиным щекам беззвучно катились слезки. Сергей гладил ее, утешал:

— Я люблю тебя, люблю! — целуя глаза, шептал он.

И тут, привстав на цыпочки, она поцеловала его, потом еще раз и еще, целовала долго, словно пила и никак не могла напиться. Он приник к любимой близко-близко, всем сердцем.

— Я испугался за тебя! — признался Сергей.

Леля взглянула веселей, глаза ее лучились. Она была прекрасна, молода!

— Ты — как весна! — прошептал юноша.

Никита Сергеевич ворочался, не мог уснуть. Нина Петровна тихо лежала рядом.

— Нин, спишь?

— Не сплю.

— Я тебе кое-что должен сказать.

— Что? — открыла глаза супруга.

Хрущев зажег настольную лампу и наивно, по-детски, посмотрел на жену.

— Говори, что молчишь?

Муж придвинулся ближе:

— Мы специальную комиссию создали, чтобы разобраться в законности арестов и расстрелов некоторых известных людей. Я ее выводы просмотрел — и волосы зашевелились, все надумано было!

— Как все?

— Так! — супруг тяжело дышал. — Наговоры, вымысел, откровенная ложь — а людей не стало! — Хрущева трясло.

— Успокойся, Никита!

— Не представляешь, как там мучили, просто не представляешь! И я, Нина, те черные списки подписывал, и я с петлей стоял! Бумаги листаю, а страницы кричат: Хрущев, Хрущев!

— Ты?! — изумилась жена.

— Не один я, все мы там отметились, члены Президиума. Но когда на свою фамилию натыкаешься — с души воротит! А ведь я верил, что они враги, вот и писал, а на самом деле — невиновные!

— Что ж делать теперь?

— Надо о сталинском произволе на Съезде сказать. Слышишь меня?

— Слышу!

— Мы Сталина расхваливали, хотели сделать Бога, а получился черт! — прижимаясь к жене, содрогнулся Никита Сергеевич. — На Съезд надо идти с открытым забралом, а мы все хоронимся, недоговариваем. Так я встану и скажу!

— Говори!

— За время, как Сталин умер, многое изменилось. В пятьдесят третьем два с половиной миллиона сидело, а сейчас всего восемьсот тысяч. С поселений больше миллиона на волю отпустили, но как хвалили мы беса-Сталина, так и продолжаем хвалить, а ведь это его рук дело, это он веревкой душил! Товарищ Сталин, вождь и учитель, отец народов! — раскрасневшись, кричал Хрущев. — Слава, Ниночка, растлевает. Вот и превратился всеми любимый товарищ Сталин в изверга! И кто бы сегодня страной ни управлял, какой бы хороший человек ни был, надо так сделать, чтобы тормоза его держали. Не будут тормоза держать — конец социализму!