Александр Струев - Царство. 1955–1957

Примерно около трех часов дня, когда я пришла из школы, в квартиру постучался этот неизвестный мужчина, который, как я узнала, оказался сотрудником Министерства государственной безопасности. Он вызвал меня на минуту во двор, там стоял вчерашний полковник, который, как я впоследствии узнала, оказался Саркисовым, начальником охраны Берии.

Саркисов был в курсе всех наших семейных дел, знал, что моя мать лежит в больнице, что она лежит в коридоре в очень тяжелом состоянии, говорил, что надо ехать за профессором, помочь ей и перевести в отдельную палату. Все это он хотел устроить. Его ждала машина «Победа». Я поверила ему, вернулась домой, закрыла дверь и поехала с ним в машине. Я не могла ему не поверить, так как он все рассказал верно и был полковником госбезопасности. Саркисов сразу отвез меня в особняк Берии. Там он мне сказал, что мне поможет его товарищ, очень ответственный работник, который всем помогает и который тоже узнал о тяжелом положении нашей семьи.

Примерно часов в пять-шесть вечера пришел в комнату, где я сидела с Саркисовым, тот старик, который накануне видел меня на улице. Он очень ласково со мной поздоровался, сказал, что не надо плакать, что маму вылечат и все будет хорошо. Потом он предложил с ним пообедать и, несмотря на мои отказы, усадил за стол. Он был очень любезен и угощал меня вином, но я не пила. За обедом присутствовал и Саркисов. Потом Берия предложил мне пойти посмотреть комнаты, но я отказалась и попросила скорее ехать к профессору, чтобы привезти его к больной маме. Тогда Берия грубо схватил меня и потащил в спальню. Я громко кричала и сопротивлялась, но никто не отозвался, и Берия изнасиловал меня. Меня не выпускали из дома три дня. У меня было очень тяжелое состояние, я все время плакала. Берия заходил ко мне и говорил: «Подумаешь, ничего не случилось, обычное дело, а то досталась бы какому-нибудь сопляку, который бы не оценил!»

— Слышали? — уставился на комсомольцев Хрущев. — А Брежнев за разврат наказывать отказывается!

— Изнасилование совсем другое дело, — проговорил Леонид Ильич.

Несказанно повезло, переехали наконец ближе к храму, где поселились в соседнем с отцом Василием домике. Комнатка там была куда больше прежней, на дворе шумел яблоневый сад, где самым чарующим и великолепным деревом была раскидистая райская яблоня. А сколько вдоль забора сиреневых кустов уместилось! Правда, сирень уже отцвела.

— Вот ведь дал Бог! — усердно крестилась Марфа. — А мы горевали: куда переезжать?

За неделю Надя навела в комнате сверкающий порядок, выдраила каждую мелочь, выскоблила столетнюю грязь, печь побелила, даже крошечные оконца уютно заблистали ее трудами. Сегодня занялась расторопная труженица двором, к нему тоже руки годами не прикасались — прежний хозяин пил, сыновья разъехались, вот дочка незамужняя, домик унаследовавшая, по совету добрых людей Марфу пустила. И молитвеннице хорошо, а заодно и пригляд дополнительный будет: ни воры не залезут, ни хулиган не подпалит. Когда одинокий человек в доме живет, как-то страшновато. Отец Василий к тому же был очень доволен — теперь Марфуша будет по соседству.

— Вы, матушка, щи будете? — спросила попадья Наташа, которая и посудой помогла, и постельными принадлежностями, да всем от души делилась.

— Сто лет щец не ела, с удовольствием испробую! — отозвалась Марфа.

— На свининке их сделала.

— Я, милая, мяса вкус забыла, но с тобою покушаю. А батюшка наш где?

— Здесь я! — прикрывая за собой дверь, подал голос отец Василий.

Помолившись, принялись за щи.

— Знаешь, матушка, — проговорил священник, — девчушка та бесноватая заговорила. В церковь на праздники они с матерью пришли, так я прям ушам не поверил. Голосок звонкий, слова четкие!

— На все воля Божья! — рассудительно ответила Марфа. — А девочка симпатичная, хорошо судьба ее сложится.

Никита Сергеевич выговаривал Николаю Александровичу за его аморальный облик. Разговор этот длился уже полчаса. Начали говорить спокойно, но потом все больше появилось горячих оборотов, Булганин не хотел соглашаться, возражал, кипятился.

— Уймись, Николай Александрович, уймись, не позорься! — наседал Хрущев. — Ну разве так можно — от одной юбки к другой! Скоро тебя засмеют!

Булганин был мрачнее тучи:

— На работе это не сказывается.

— Твои похождения — стыд и срам! По Кремлю только об этом и шушукаются, все в курсе любовных историй председателя Советского правительства. Как это понимать? Мы за аморалку партийного билета лишаем, а тут сам Булганин безнаказанно разлагается! — потрясал руками Первый Секретарь. — Тебе это сходит, Коля, до поры до времени, но, учти — чуть что, припомнят! — и, глядя на маршала, убийственно продолжал: — Объясняю: не светись, делай тихо, раз свербит, а ты?!

Он уставился на друга.

— Прибежишь, скажешь — защищай! А как я тебя защищать буду?

— А меня защищать не надо! — огрызнулся Булганин. — Я работаю, как вол, а если немного сорвусь — не страшно. Стресс снимать надо, мне профессор Виноградов об этом сказал!

— Не приплетай сюда профессора, лучше очнись! Где это видано, чтобы с разными бабами у всех на виду разгуливать?! То в Большом театре он геройствует, то на Валдае казакует, то, прости Господи, не пойми где шлюшек цепляет! — сокрушался Никита Сергеевич.

— Не хами! — рявкнул маршал.

— Возьмись, Коля, за голову!

— Я никому плохо не делаю! Если люди любят друг друга, что в этом страшного?

— У влюбчивого человека жены нет?

— При чем тут жена? Мы давно разные люди.

— Так начинается разложение, так наша социалистическая мораль рушится! Если женился — будь любезен, живи с женой, зачем спрашивается, женился? А хочешь советские устои подрывать, клади на стол партбилет и катись к чертовой бабушке!

— Ты до абсурда договорился. Люди не истуканы, они живые существа! — мрачнея, выговорил Николай Александрович.

— Тебе здесь не Париж, где и тут и там делается. Тут Советская власть! Партия такого вероломства не допустит!

— Я, Никита, всегда считал тебя товарищем, а ты прямо в душу плюешь!

Премьер раскраснелся. Ему были неприятны и даже оскорбительны хрущевские речи: «Ну, сделай вид, что ничего не знаешь, притворись для приличия, так нет, стоит, попрекает!»

— Я и есть твой товарищ, поэтому говорю! Уже шоферня над тобой насмехается. Мы, Коля, новый светлый мир строим, а ты его чернишь. Твои поступки с твоим высоким положением не сочетаются! Ты же не аристократ, с детства разнузданный, ты коммунист, образец человеческой нравственности, а ведешь себя прямо мелкобуржуазно!

От досады и оскорбления Булганин сделался пунцовый как рак.