Александр Струев - Царство. 1955–1957

Последние годы, покидая Москву, Иосиф Виссарионович оставлял председательское кресло именно Булганину. Булганин вел заседания Центрального Комитета и Совета министров. Но хоть и доставалась Николаю Александровичу великая честь, никогда он не чувствовал за собой такой силы, как сегодня. Оно и понятно: тогда он «исполнял обязанности», а теперь стал настоящим председателем Советского правительства! Куда бы ни приехал Николай Александрович, кого бы ни посетил, везде его ждали с распростертыми объятиями и благоговением. Каждый день его славили газеты, хвалили в новостях.

«Что за человек Никита, никуда не торопится!» — про себя возмущался председатель правительства.

— Устал ждать! — торопил маршал.

— Сейчас, сейчас! — обещал Хрущев, копаясь в ящиках стола.

У Булганина терпения не осталось, он обернулся к товарищу, намереваясь ругаться.

запел Никита Сергеевич.

— Поешь? — благосклонно откликнулся Николай Александрович.

— Настроение хорошее. Все идет, все гудит! В следующем году миллион метров жилья сдадим, это сколько же людей в новые квартиры въедут?! А сколько разных товаров появилось! Разве не песня, Коля? Песня!

— Я, — со вздохом отозвался Николай Александрович, — совсем плохо сплю, ворочаюсь-ворочаюсь, а не спится. Вроде иду в спальню, глаза слипаются, вот, думаю, до подушки доберусь, так нет, ляжешь и лежишь часами. Что за напасть! И сны дурные преследуют, ей-богу, дурные!

— А я — бам! — и нету меня, так за день намыкаюсь, — ответил Хрущев.

— Везучий ты. Мне и сегодня дрянь снилась.

Булганин подпер голову руками и стал припоминать:

— Лежал чуть не до утра, под утро заснул, перед глазами какие-то картины поплыли. И вот уже снится: еду я в машине, на переднем сиденье сижу, как ты любишь, на дорогу смотрю. Едем, значит, и тут замечаю: собака на дорогу выходит, обычная собака, ничего особенного, и у края дороги садится. Я на нее смотрю, и она на меня смотрит. Проехал собаку, въехал в поселок какой-то, потом в лес, а она, эта дурная собака, у меня из головы не идет. Думаю: «Зачем собака? Откуда взялась?» Такие дурацкие мысли!

— Да, брось!

— А ведь собака как собака, черный лохматый кобель! И вот я дома, по саду гуляю. Это все в том же сне происходит, — продолжал Николай Александрович. — Смотрю, на яблоне этот лохматый пес с длинными ушами примостился, среднюю ветку занял и сидит, а ниже — другой, поменьше. Я им — пошли прочь, брысь! А этот первый на мой окрик развернулся и, знаешь, так ловко, на соседнюю ветку — скок! А на заборе кошка пристроилась рыжая. Она прямо с забора к этому лохматому кобелю прыгнула, милуются. Зацепились они задними лапами за ветки и висят вниз головой. Представляешь? — Булганин уставился на Хрущева. — Что бы это значило?

— Глупости!

— Привязались ко мне собаки с кошками! — протянул Николай Александрович.

— Да хер с ними!

— Целый день зверье преследует, — тер лоб Булганин. — Обычно сны сразу забываются, а этот — нет.

— Выбрось из головы, говорю! Пошли, что ли, Коля? — Никита Сергеевич был не в настроении говорить о ерунде.

— Пошли! — приподымаясь, отозвался председатель Совета министров.

— Представляешь, Коля, — подходя к машине, проговорил Никита Сергеевич. — Илюша научился свистеть и теперь ходит по дому и насвистывает!

— Отучи, денег не будет! — серьезно заметил Николай Александрович.

— У нас с Ниной сроду денег не было, так что пусть пацанчик радуется.

— Свист дело дурное! — стоял на своем Булганин.

— Ладно, оракул, залезай в машину! — Хрущев распахнул дверь, приглашая товарища в салон «ЗИСа».

Булганин неуклюже забрался внутрь, Никита Сергеевич поспешил вслед.

— Знаешь, Коля, пора нам новую правительственную машину сделать, современную, завидную, а это, — Хрущев похлопал по бархатной обивке, — прошлое! Время новое, а значит, должны быть и новые правительственные машины.

— Уже делают! — буркнул Булганин, усаживаясь. — Еще Маленков распоряжение подписал.

— Да?

— Да. Ты еще предложил «Чайка» назвать.

— «Чайка» здоровское название! — припомнил Никита Сергеевич.

У Хрущева за этот год расправились крылья. Булганин во всем был на его стороне. Каганович, Ворошилов и даже Молотов воспылали к Никите Сергеевичу любовью, при встрече подобострастно жали руку, улыбались. Молотов, тот иногда взбрыкивал, однако после того, как его отстранили от должности министра иностранных дел, вроде бы тоже утих. Маленков, тот вообще не высказывал собственной точки зрения, наперед спрашивая: «Никита, как решил?» У кабинета Никиты Сергеевича стали образовываться очереди, уже нельзя было запросто попасть к нему, забежать, как раньше, переброситься словом. В коридоре на хрущевском этаже выставили милицейский пост и пропускали строго по согласованному списку.

Никита Сергеевич практически стал полновластным хозяином страны, не то чтобы он безоговорочно сделался первым и принимал любые решения, вроде и нет, но получалось, что именно за ним оставалось последнее слово. Хрущеву вперед других подавали машину на госприемах, он первым шел в зал на торжественных заседаниях, в печати его фамилию стали указывать впереди остальных, разве с Булганиным еще случалась путаница: нет-нет, а Николая Александровича ставили в самое начало. Так или иначе, а маршал Булганин отступал на второй план. Но на Западе лидерства Хрущева до конца не признавали, председатель Советского правительства воспринимался там куда значительней партийного предводителя.

Море. Господи, как же хорошо оно! Голубое, бескрайнее, ласковое. Сегодня спокойно, волнения нет. Мягко перебирая гальку, прибой неспешно шуршит, бережно трогая берег. Вода настолько прозрачна, что каждый камушек различим до мелочей. Покрытый узорчатым рисунком, он неповторим, замысловат. Сколько их тут, завораживающих оттенками причудливых кругляшек, блинчиков, широких, узких, вытянутых наподобие указательного пальца каменных драгоценностей, которые бесхитростно протягивает волна. Море, как внимательная мать, заботливо перекладывает их, перекатывает, подбрасывает, гладит, полирует, и все лишь для того, чтобы удивить красотой человека. Но стоит достать камушек из воды, стоит только появиться ему на солнце, обсохнуть — великолепие красок тускнеет, и сверкающий голыш превращается в обыкновенный, ничем не примечательный экземпляр, какие обычно попадаются под ногами, белесо-бледные, невыразительные.