Виктор Зонис - Соломон. Царь тысячи песен

— Да, я услышал тебя! Услышал в словах твоих мудрость, какую не услышать никому и никогда от смертных людей. И нет в мире награды, которой бы мог одарить я тебя за слова эти…

— Какая мудрость? — в голосе Каина послышалось раздражение. — Мудрость — плод страданий и сомнений, а это — просто опыт каждого дня из прожитых тысяч. Все давно уже пошло по кругу, и самой большой наградой станет для меня, когда круг этот разомкнется навеки. Только ни ты, ни кто другой не сможет для меня это сделать… Только Он — тот, кто дал, может забрать; только тот, кто замкнул, может и разомкнуть. Помни и ты об этом, царь Соломон, во все дни жизни своей помни…

— Клянусь тебе, кто бы ты ни был — человек или демон, клянусь, что слова твои высечены отныне в сердце моем! — с жаром выкрикнул Соломон. Он хотел еще что-то добавить, но понял, что в комнате уже один — нет ни дыма, ни голоса.

Соломон воздел руки к потолку и прокричал, пытаясь догнать исчезающий Голос:

— Я еще услышу тебя? Дано мне будет еще счастье говорить с тобой?

Слова ударились о стену, искривились болью в потолке и вернулись неуловимым, как лунный свет, шепотом:

— Не зови меня больше и не проси. Я сам приду, когда настанет время. Каждые пять веков люди будут находить то, что напомнит им о третьем царе Израиля… каждые пять веков…

— Но ты мне нужен! Я не смогу теперь обойтись без тебя, — попытался удержать эхо Соломон.

— Можешь! Человеку не дано знать, сколь много он может! Когда будет очень трудно, когда боль и скорбь захлестнет твое сердце, приди сюда еще раз. Ты найдешь то, что поможет тебе справиться. Только один раз…

Старший кентурион десятого легиона Восточной армии Титу с Гонорий Плавт пребывал в дурном настроении. Последнее время ему чертовски не везло. Он пытался философски относиться к своему сегодняшнему положению, но эти попытки мгновенно разбивались, как тараном, воспоминаниями о совсем недавнем прекрасном и безоблачном прошлом. Если бы всего год назад кто-то сказал, что 25-летний красавец, старший кентурион Первой когорты Первого легиона армии Помпея, обладатель трех золотых цепей за египетскую кампанию и бесчисленных серебряных браслетов окажется здесь, в Иерусалиме, да еще и куратором самого грязного и неспокойного Восточного района, он бы плюнул ему в лживые таза!

Да, судьба человека переменчива и капризна, и на ней, как на ненавистных иудейских плащах, черные полосы чередуются с белыми. Только в моей судьбе черные полосы почему-то ложатся широко и часто… — думал Плавт, лениво наблюдая за облаком пыли, поднятым сирийской кавалерийской алой.

— Могу я обратиться? — вывел кентуриона из задумчивости голос.

Плавт нахмурился. Перед ним, заискивающе теребя нервными пальцами плащ, стоял опцион когорты Гракх.

— Ну, что стряслось? — Плавт угрюмо посмотрел на легионера.

Гракх вытянулся в струнку.

— У нас кое-что случилось, произошли небольшие волнения…

Плавт схватил опциона за грудки.

— Что ты мямлишь, как римская шлюха, выклянчивая лишний сестерций! Говори внятно: что случилось?

— Наши ребята немного почистили дом хлеботорговца на улице Царицы Савской. Ну, он поднял крик… сбежались люди, началась потасовка…

— Хороши воины великого Рима! — окончательно разозлился Плавт. — Забыли о приказе командующего: в стычки с местным населением не вступать?

— Так жалованье уже два месяца не платят… да и взяли сущие пустяки — хлеба, вина… и там еще…

— Все живы? — прошипел кентурион.

— Ну, трое раненых у нас, и у них с десяток… Торговец со своими людьми закрылся в подвале, и наших двое с ним… пленники…

Плавт сплюнул под ноги опциону и точным, расчетливым движением вскочил на коня.

У дома хлеботорговца, на грязной и тесной улочке, собралось больше сотни разъяренных, громко орущих людей. Иудеи сгрудились вокруг нескольких окровавленных собратьев, лежащих в пыли посреди улицы и посылающих страшные проклятья в сторону стоящих поодаль римлян.

Плавт на полном скаку осадил коня, спешился, мгновенно оценивая обстановку. Иудеев и солдат было пять к одному. Пустяк в открытом сражении. Но на узкой кривой улочке с многочисленными подворотнями и лавками, из которых выглядывала еще, как минимум, сотня озлобленных глаз, это грозило перерасти в серьезную потасовку с сомнительным исходом.

Плавт оглянулся по сторонам и, увидев, что к ним рысью приближается та самая сирийская ала, приободрился и решительно поднял руку.

— Внимание и повиновение! — хриплым, сорванным голосом скомандовал он. — Именем великого императора Рима всем немедленно разойтись! За неповиновение — смерть!

Толпа при виде сирийских всадников с угрозами и проклятьями отступила на несколько шагов. От нее отделился довольно опрятно одетый молодой мужчина. Он решительно подошел к Плавту, с вызовом посмотрел ему прямо в глаза и на хорошей латыни зловеще произнес:

— Хочешь больших неприятностей, римлянин?

Рука Плавта инстинктивно сжала рукоятку меча:

— Ты мне угрожаешь, иудей? Захотел мучительной смерти?

Тот, нисколько не смутившись, продолжил:

— Твои люди, словно бешеные собаки, напали на дом уважаемого жителя Иерусалима и тяжело ранили нескольких ни в чем не повинных людей!

— Они уже повинны в том, что оказали сопротивление римским солдатам, выполняющим специальное задание!

— Специальное задание? Грабить бесстыдно среди белого дня — это специальное задание? Ты лжешь, куратор, и эта ложь дойдет до ушей твоего командующего! Или ты, кентурион, не знаешь, что есть указ о жестоком наказании за грабеж и насилие? Указ, подписанный нашим Первосвященником и вашим командующим! Так что не сносить головы твоим легионерам за грабеж и разбой и тебе — за покрывательство их.

Плавт быстро сообразил, что угроза эта не пустая, и уже спокойно и примирительно произнес:

— Я никого не покрываю, а хочу разобраться в том, что здесь произошло. Если мои люди неправы, они будут строго наказаны. Раненым мы окажем помощь, и они получат достойную компенсацию. С хозяином дома я поговорю сам.