Виктор Зонис - Соломон. Царь тысячи песен

И, видя недоверие в глазах собеседника, добавил, ударив себя в грудь кулаком:

— Слово Титуса Гонория Плавта — кентуриона и куратора!

Мужчина повернулся к толпе, окружившей их плотным кольцом. Он воздел руки к небу и торжествующе прокричал:

— Слышали, братья? Преступники будут наказаны, а раненым и ограбленным будет оказана помощь и выдано вознаграждение. Римлянин дал слово!

Когда улица опустела, Плавт подошел к своим легионерам.

— Так, жалкие дети гиены, все расходы — из вашего жалованья. Все, как один, на две недели в караул безвылазно. Из лагеря отлучаться только за смертью! Ну, и чем поживились, недоумки?

Солдаты нехотя расступились, и Плавт увидел старинный полусгнивший деревянный ящик. Он многозначительно переглянулся с командиром алы и резко скомандовал:

— Всем немедленно в лагерь. Ящик доставить мне в палатку!

Плавт осторожно подцепил мечом петли и открыл крышку. Ящик был доверху набит тонкими глиняными табличками.

— О, нет! Боги, зачем вы издеваетесь надо мной? — разочарованно выкрикнул он.

— Погоди! — сириец осторожно достал из ящика древнюю табличку, аккуратно стер с нее пыль. — Погоди, погоди…

Он подошел близко к светильнику и начал медленно разбирать слова: «…На тридцать седьмом году царствования Давида над Иудеей и Израилем…»

— Что ты там возишься с этой иудейской рухлядью! — раздраженно сказал Плавт. — Выбрось этот хлам. Вон сколько пыли поднял. Пойдем лучше промочим горло: я знаю здесь одно более-менее приличное местечко.

Сириец с сожалением оторвался от чтения таблички и бережно положил ее в ящик.

За кружкой вина он спросил римлянина:

— Ты, наверное, здесь недавно, Плавт?

— Это, смотря как считать: мне кажется, что целую вечность!

— Да, здесь все отдает вечностью. Но, с другой стороны, платят неплохо, да и делать особенно нечего, пока.

— Почему — пока? Разве эти дикари способны на какое-то организованное сопротивление? — удивился Плавт.

— Вот вы все такие, римляне, заносчивости много, — улыбнулся сириец. — Я здесь уже третий год и кое-что понял. Да и историей немного интересуюсь. Они — фанатики! За своего мифического, невидимого Бога готовы пойти на смерть и с собой унести туда тех, кто посягает на их веру и свободу. Можешь мне поверить, Плавт, я здесь достаточно насмотрелся! И то, что римские легионы сейчас в Иерусалиме, это ненадолго. Появится среди них какой-нибудь пророк, и будет страшная резня. Вот увидишь, прольются реки крови — и нашей, и их.

Плавт презрительно фыркнул:

— Ну и сказочник ты! Какие реки? Да один легион справится со всем этим грязным сбродом!

Сириец покачал головой:

— Если бы так, если бы так… Ты знаешь, меня никто не может упрекнуть в трусости или паникерстве. Но если поднимется бунт, каждый дом, каждый куст, каждый камень на дороге будет нести нам смерть! Тогда и десять легионов не помогут. Их нельзя покорить, можешь мне поверить. Уничтожить можно — покорить нельзя!

— Ладно, время покажет, кто из нас прав, — махнул рукой Плавт. — Скажи лучше, зачем тебе эти варварские письмена?

Сириец немного подумал.

— Понимаешь, когда-то, на родине, я занимался обжигом глины и изготовлением из нее различных изделий. Так вот, табличкам этим не менее тысячи лет! Не могу сказать тебе определенно, но, зная, как иудеи бережно и ревностно относятся к своему прошлому, можно попытаться продать эти таблички… в них, по-моему, говорится о каком-то их царе. Я не силен в иудейском, но знаю одного ученого человека в Риме и хочу, чтобы он все это прочитал и перевел. Тогда буду знать, как поступить дальше.

Плавт неодобрительно покачал головой:

— Я тебе, конечно, все это отдам, но уверен, что ты большой мечтатель. Никому не нужны эти грязные таблички. Через пару лет Израиль станет римской провинцией, и мы заставим их забыть своего смешного Бога, и какого-то жалкого царя.

— Ну что ж, — задумчиво произнес сириец, — нам не дано знать, что будет завтра. Тысячу лет хранились таблички в ящике, пусть пока полежат еще немного. Может, не я, так дети мои будут знать, что с ними делать…

…На тридцать седьмом году царствования Давида над Иудеей и Израилем постигла его тяжелая болезнь. Царь потерял интерес к жизни: больше не входил к женщинам, пищу принимал скудно и с отвращением. У него ничего не болело, только все чаще и чаще отказывали ноги и руки, пропадали голос и зрение. В самый жаркий день царь страдал от холода, и даже под толстым покрывалом его бил озноб. Во дворец привели юную красавицу, Ависагу-сунамитянку, которая призвана была согревать дряхлеющего Давида теплом своего тела. Но это тоже не помогало…

Болезнь его была странной и неведомой, и собранные со всего света врачеватели и мудрецы беспомощно разводили руками. От египетского фараона были доставлены для Давида мази и растирания; тирский царь Хирам прислал знаменитого колдуна — заклинателя демонов и покорителя диких зверей. Ничего не помогало — Давид таял, как догорающая свеча.

Это не замедлило отразиться на положении дел в стране: на западных и северных границах происходили волнения, наследники Давида раскачивали лодку власти, примеряя на себя царский венец. Пророк Натан, священник Садок и военачальник Ванся, сын Ахелуда, пытались удержать бразды правления от имени Давида, но их мало кто слушал.

Когда же царевич Адония, сын Агиффы, собрал на знатный пир братьев своих и многих влиятельных людей — противников Давида, а младшего из детей царя, юного Соломона, не пригласил, пророк Натан забил тревогу. Верные люди донесли ему, что на пиру том Адония объявил себя царем, и очень многие из присутствующих поддержали его.

Уже ранним утром следующего дня Натан, Садок и Ванея собрались в покоях у Вирсавии [3] Вирсавия — греческое произношение имени Ват Шева. , матери Соломона.

— Слышала ли ты, царица, сколь страшные события происходят сегодня в пределах Израилевых? — спросил Натан.