Ефим Гальперин - Бешенство подонка

– А Ленин?! – спрашивает Ленин.

– О! Загадка! Упоминается часто. Но его давно никто не видел. Может, его нет в природе? Миф!

– Позвольте представиться, Ленин! – Ленин отмахивается от гауптмана, призывающего его к осторожности. Видно, задело его про Троцкого и про миф. Сильно задело.

– Да, бросьте! – смеется Джон Рид, – Разыгрываете бедного пьяного журналиста. Вот вам, ха-ха, «Ле-ни-ин», моя визитка. А ваша? Ах, у вас нет?! Ну… Короче, если окажетесь Лениным и вождем, звоните. Я возьму у вас колоссальное интервью и прославлю на весь мир.

Ленин и гауптман протискиваются через зал среди дам с большими декольте. Гремит музыка. Оркестр играет выходную арию из оперетты «Сильва».

Гауптман дает на чай швейцару.

Выходят на улицу. Мимо катятся грузовики с финскими боевиками.

Ощущение нового шикарного костюма на плечах и принятая водочка после стольких волнений вселяет уверенность. Ленин улыбается:

– Ну что, Ганс, поедем делать нашу революцию!

– Тьфу-тьфу! – гауптман суеверно плюет через плечо. – Вашу!

– Хорошо. Сначала нашу.

Петроград. Зимний дворец.

Библиотека. Анфилада. Ночь.

Из шкафа пожилой матрос достает голую, всю в крови девочку – солдатку женского батальона, чудом не затраханную насмерть в массовом изнасиловании. Спрятал он ее.

Девочка в нервном тике трясет головой. Дрожит. Матрос натягивает на нее штаны, одевает ее в матросскую шинель. Сапоги на ноги. Бескозырку на стриженую голову.

И ведет ее по коридору Зимнего дворца.

Вокруг пьяная матросня. Танцует, испражняется на картины, прикладами разбивает скульптуры.

Петроград. Набережная у Зимнего дворца.

Ночь.

Туман. Моросит дождь. Матрос выводит девочку на набережную. Вытирает кровь с лица.

– Уходи, родная. Ты прости их всех, ангел!

Девочка идет, качаясь. Мимо катится автомобиль с матросами. С него кричат:

– Эй, юнга. Что? Перебрал? Пить надо умеючи!

Девочка растворяется в ночи и тумане.

Петроград. Смольный. Штаб.

Ночь.

Хозяйка конспиративной квартиры Ленина Фофанова, передав записки Свердлову, собирается уходить:

– И что передать Владимиру Ильичу?

– Что всё идет в соответствии с его директивами, – при этом Свердлов, не заглядывая, бросает записки в ящик стола. – Кстати, как там? Какие-нибудь неожиданности? Крупская?

– Была три дня назад.

– Арманд?

– Вчера.

– Что делает в остальное время?

– Каждое утро скупаю для него все газеты. Пишет. Насвистывает из оперетты что-то и пишет.

– Писатель… – ухмыляется Свердлов. – Ну-ну. Привет передавайте от всех нас.

Свердлов уходит в комнату Иоффе.

Петроград. Петропавловская крепость.

Трубецкой бастион. Общая камера. Ночь.

Терещенко просыпается, Рутенберг поит его теплым чаем:

– Вы простите, Михаил, я втянул вас в смертельное дело.

– Нет! Это вы из-за меня, Петр Моисеевич, вляпались. Вы же ранены?!

– Да ладно, слегка зацепило. Главное, теперь выбраться. Газеты уже, увы, в руках Советов. Но буквально на этой неделе мои люди постараются организовать всё-таки публикации в Москве и Нижнем Новгороде. И потом телеграфом по стране. В конце концов, через месяц Учредительное Собрание. Пойдем к депутатам. Предъявим на первом же заседании. И весь этот большевистский кошмар развеется как сон.

– Нет.

– Что значит «нет»?!

– Сегодня вечером в камеру ко мне приходил Ульянов…

– Ну, да. Ленин. Ангел, Сатана… Спокойно! У вас жар.

– Нет. Действительно, приходил Ленин. Мы с ним долго разговаривали. И он мне дал слово, что он не употребит эту заинтересованность Германии в мире во вред русскому народу и республике… Он мне дал честное благородное слово!

– Ну, честное благородное слово могу вам дать и я, что…

– Но я дал ему свое слово, что до Учредительного собрания ничего не буду предпринимать.

– Вы идиот. Клинический идиот!

– Он обещал, что всех утром выпустят. Нас с вами в первую очередь. Я назвал вас? Это ничего?

– Ничего, ничего. Спите. – Рутенберг трогает горящий лоб Терещенко, качает головой. Обнимает его.

Сидит, смотрит в стенку.

Петроград. Возле Смольного. Ночь.

Большое оживление. Жгут костры. Транспаранты. Флаги. Всё для завтрашней манифестации.

Гауптман ведет машину. Сзади грузовик с группой сопровождения.

– Ах, сколько листовок! А плакаты! – радуется как ребенок Ленин. – Наглядная агитация! Живенько!

– Бумага, краски, типографии. Всё наше!

– А вдруг у вас такое случится, Ганс. В Фатерлянде… – шутит Ленин.

– Что вы! Ха-ха. Мы немцы! Наши граждане не будут штурмовать вокзалы, а пойдут покупать перронные билеты.

Оба смеются. Автомобиль и грузовик сопровождения подъезжают к Смольному. Выбираются из машины.

– Ну, просто, пчелиный улей гудит. Сможем пройти? – спрашивает Ленин.

– А как же! Ведь улей гудит за деньги фатерлянда! – гордо произносит гауптман и идет вперед.

Ленин смотрит ему вслед. Нехорошо смотрит. Как убийца. А действительно – ведь костюмчик с него он уже снял…

Раз-Два! Вуаля! Ленина со всех сторон окружают боевики гауптмана. Винтовки, штыки. Все в матросских бушлатах. И у каждого на голове новенькая бескозырка из того мешка, что спер Лёха на крейсере. На ленточках гордо надпись «Аврора».

Так в середине этого каре Ленин и входит в Смольный. Впереди идут гауптман и Лёха. Идут уверенно.

Петроград. Смольный. Ночь.

В прокуренном донельзя коридоре, в клубах дыма среди толпящихся депутатов Съезда, к выходу пробирается Фофанова, хозяйка конспиративной квартиры Ленина.

Вдруг ее вместе со всеми оттесняют к стене.

Батюшки мои! В группе матросов, решительно рассекающих олпу, буквально рядом проходит, распространяя запах хорошего немецкого одеколона, ее жилец – Ленин.

На нем чудный костюм из габардина, отличное черное пальто английской шерсти и шотландская кепка. Всё из гардероба гауптмана.

Петроград. Смольный. Штаб.

Комната Иоффе. Ночь.

Входит Ленин.

– Здравствуйте, товарищи! С победой нас! – громко произносит он, сжимает кулачок. – Вот где теперь оно, это сраное Временное правительство. И поделом!

Немая сцена как в «Ревизоре». Все замирают.

Ленин, скрипя башмаками в наступившей тишине, гарцуя в своем наряде, проходится по комнате, потирает руки:

– Объявляем на съезде! Утверждаем низвержение! И вся власть большевикам! Надо бы, Лев Давыдович, дорогой, – обращается он к остолбеневшему Троцкому, – проект постановления съезда записать. И огласить. Вы что-нибудь набрасывали?

– Да. То есть, ещё нет… – Троцкий переглядывается со Свердловым и незаметно сминает свой проект постановления.