Михаил Старицкий - Перед бурей

—Ну, разом! — командовал дед. — Гай-да! Гай-да!

Напряглись четыре недюжинных силы, крякнув разом; но дерево не только не приподнялось вверх, а заметно еще опустилось. Новая команда — новое напряжение. Выступил на подбритых лбах пот, налились кровью на висках жилы; но все напрасно: очевидно было, что им не одолеть ужасающей тяжести.

—Братцы! Рятуйте или добейте! Невмоготу! На груди зашито... — стонал все тише и тише придавленный запорожец, а потом только начал хрипеть.

—Эх, дойдет! А ну еще, хлопцы! — просил уже дед дрогнувшим от жалости голосом. — Славный, братцы, козак, душа добрая, жалко!

Но все соединенные усилия были тщетны; неотразимая смерть приближалась.

—Гей! Сюда, го-го! — махнул рукою Олекса, завидев невдалеке идущего запорожца.

—Ради бога, скорей! — крикнул и дед.

Все оглянулись. К ним, широко и неуклюже ступая, спешил подбритый и с огненным оселедцем широкоплечий козак.

—Сыч! Сыч! — крикнули обрадованные козаки. — Помоги, дружище!

—Подсоби, любый! — взмолился с надеждой и дед. — Пропадет ведь козак ни за понюх табаки!

На одно мгновенье остановился лишь Сыч, взглянул на придавленного, смерил глазами дерево, расправил плечи и пробасил:

—Место!

Морозенко вздрогнул от этого голоса, — до того он ему показался знакомым, — и оглянулся; но перед ним стояла только широчайшая спина.

Товарищи пустили Сыча вперед. Упершись плечом и укрепив прочно ноги, теперь уже он скомандовал:

—А ну, ра-зом!

Что-то треснуло: или сломилась ветка, или у кого-либо ребро; но дерево дрогнуло и всколыхнулось запутавшеюся вершиной.

—Ну, сугубо! — крякнул Сыч, захвативши много воздуху грудью и напрягши свою колоссальную силу; ноги у него вошли ступней в землю, дерево почти въелось в плечо; товарищи тоже не пожалели последних своих сил...

Раздался более сильный хруст; ветви ясеня выпростались из смежный ветвей, и огромный ствол его стал тяжело и медленно подниматься.

—Рушил! Идет! — весело крикнул Олекса и, схвативши полено, уперся им тоже повыше в колоду.

—Брось это, Олекса! — крикнул ему, задыхаясь, дед, — беги скорей к Грабине да оттяни его, коли можно...

Хлопец бросился к полумертвому запорожцу. Ясень был приподнят над ним, и Олексе удалось немного оттянуть потерявшего сознание козака, но ног еще дерево не пускало.

—Трошечки еще вверх! — крикнул Олекса, старась выдвинуть несчастному ноги. Наконец после нескольких усилий ноги были освобождены, и Морозенко отволок Грабину подальше на пригорок.

—Что он, дошел? — спросил запыхавшийся дед, присев над запорожцем, а тот лежал бесчувственно и безвладно, с бледным, посиневшим лицом и с запекшеюся на губах кровью. —Нет, еще грудь подымается, — заметил Олекса, поддерживая голову козака, — а вот не раздавило ли ног?

Глянул дед: они были от колена почти до ступни облиты сочившеюся кровью и багрово синели. Приблизился с товарищами и Сыч.

—Добрые сапоги из красного сафьяна добыл! — покачал головою дед. — Только посмотреть надо, не разбита ли вконец ему грудь?..

Осмотрев со знанием знахаря тщательно и грудь, и ребра, и позвоночник у придавленного Грабины, дед приступил и к осмотру ног: оказалось, что ребра и голени были целы и только содрана была до костей кожа.

—Ну, еще счастливо отделался, — вздохнул успокоенный дед, — крепкая у собачьего сына кость, дарма что панская! У кого из вас, братцы, есть горилка? — обратился он к козакам.

—Имамы ко здравию! — рявкнул Сыч так, что Олекса снова вздрогнул.

—Запасливый из тебя выйдет козак! — улыбнулся дед. — А и товарищ-друзяка такой, что дай бог всякому!

—Верно! — отозвались некоторые, ударив Сыча ласково по плечу. — А уж силища, так черт его и видел такую!

Дед влил в открытый рот раздавленному несколько глотков водки, и через несколько мгновений тот глубоко вздохнул, открыл глаза и обвел мутным взглядом своих друзей, еще не хорошо сознавая, что с ним случилось и где он находится.

—Приди в себя, друже, — погладил Грабину дед по чуприне. — Напугал как! Ведь словно мешок с творогом нагнетило...

—Где люлька? — произнес полусознательно первое слово Грабина, все еще мутно глядя. — Цела ли?

—Ишь ему, вражьему сыну, про что! — усмехнулся дед. — Цела, цела! Ты бы хоть про свою голову спросил, цела ли?

Но Грабина не обратил внимание на слова деда и только хриплым голосом крикнул:

—Водки!

—Пей, пей, сердечный! — подал ему дед флягу. — Отдышись, любый, ведьмы б тебя драли! И ведь задарма, зря придавило тебя: тот вон под самым ясенем вывертался, и пронесло, а этого черт знает где хватило... Такая напраслина!

—Не напраслина, диду, ох, не напраслина! — простонал Грабина и уже ясными глазами обвел своих товарищей.

—Ну, пошел! — махнул дед рукою. — А ну-те, хлопцы, смочите-ка порох горилкой до разотрите его в мякоть... Да нет ли у кого холстины либо онучи?

Морозенко, не задумавшись на на минуту, оторвал оба рукава от своей рубахи и подал их деду.

—Молодец Олекса, любо! — одобрили козаки и, весело рассмеявшись, стали готовить запорожскую мазь.

Дед тоже ему приветливо улыбнулся.

—Побеги, голубчик Олекса, в куринь мой да принеси еще сюда поскорей мою торбинку с лекарствами; она у меня над моим топчаном висит.

Олекса бросился бежать к кошу, а дед положил на рукава мазь, смочил ее еще раз крепкой водкой и приложил к зияющим на ногах ранам.

—Щиплет как будто, — поморщился немного Грабина и попросил набить и закурить ему люльку.

—Ничего, пустяк: пощиплет и припечет, — утешал его дед, бинтуя крепко-накрепко ноги, — полежишь немного и выходишься.

—Что-о? — поднялся Грабина и сел, устремив на свои ноги дикий взгляд. — Братчики пойдут в поход, а я, как свинья, буду отлеживаться? Да если их раздавило совсем, так я их отсеку к дьяволу саблей!

—Не вертись! — закричал дед. — Стал бы я и возиться, коли б отдавило совсем! И то скажи спасибо Сычу, что помог колоду поднять, без него бы тебя раздавило, как клопа.

—Сыч? Брате мой! — протянул к нему руку Грабина. — Коли только потребуешь, моя жизнь к твоим услугам!

—Чего ради? — засмеялся Сыч. — Мне и свой живот в тяготу... Разве вот, если утолишь жажду сугубо, возблагодарю тя вовеки!

—Утолю!.. Вот помоги только мне встать, подведи, голубе, — опираясь на Сыча, пробовал подняться Грабина, — и вас всех, товарищи-друзи, прошу... вспрыснуть клятый ясень!