Михаил Старицкий - Перед бурей

—Чертового батька! Не пщевати [55] Пщевати – догадываться (старослав.). им! Я сейчас же сюда и посунул... и Сычом стал...

—Да как же я не встречал дядька? Мы здесь всю зиму.

—Хе, чадо мое! Я зараз же отправился с добрыми товарищами на веселое погуляньице... Навестили и татарву, и ляхву, побывали и в каторжной Кафе... даже освободили кое-кого из бусурманской неволи, — указал он на одного, обросшего бородой, бледного, изможденного козака.

—Что, Сыч? Нашел родича? — обратилось к нему несколько бритых голов.

—Кого? Олексу Морозенка? Славный хлопец! Удалой будет козак! — одобрили другие.

—Так ты уже Морозенком стал? — спросил Сыч.

—Мороженый, мороженый! — захохотало несколько голосов.

—Ну, значит, за батька и за сына теперь выпьем! — загалдели ближайшие. — Гей, шинкарь, лей оковытой!

—Да он и чадо мое и не чадо, — начал было Сыч.

—А разве не радостно такого за отца иметь? — с восторгом вскрикнул Олекса, и глаза его загорелись каким-то загадочным счастьем. — Так пусть так и будет — тато.

—Аминь, чадо мое! — провозгласил Сыч. — Значит, «ликуй и веселися, Сионе!» — и, обняв своего нареченного сына, он осушил сразу кухоль с полкварты.

Олексу тоже заставили выпить.

Когда компания отхлынула и окружила подошедшего к Грабине Богдана, то Сыч, отведя в сторону хлопца, спросил у него дрогнувшим от волнения голосом:

—А Оксана моя... Что с ней?

—Не бойся, тату, — вспыхнул и покраснел почему-то до ушей хлопец, — она в надежных руках: Ганна Золотаренкова взяла ее в Суботов... Оксана теперь у батька Богдана.

—Господи! Милость твоя на нас! — произнес растроганный Сыч и утер кулаком набежавшую на ресницу слезу.

А бледный невольник козак рассказывал, между прочим, окружившим его товарищам, как ему удалось бежать из татарской неволи:

—Эх, доняла, братцы, эта неволя! Да не так неволя, не так каторжный труд, не так цепи и голод, как одолела, мои друзи, тоска по краю родном, по дорогом товарыстве да по церквям божьим... Уж и тоска же, тоска! Сердце точит, крушит, словно ржавчина сталь... И поднял бы на себя руки, так проклятые ироды и за тем зорко следят. Ну, вот нас гоняли на работу к какому-то паше, а там у него во дворе жила старая цыганка...

Грабина в это время стоял возле Богдана, слушал от Небабы рассказ про свое спасение и весело чокался с приятелем кружкой. Вдруг до его слуха долетело слово «старая цыганка», и точно электрическим током ударило по всем нервам: что-то вздрогнуло у него болью в груди, всколыхнуло мучительно сердце и бросилось кровью в лицо... Он попросил Богдана подвести его ближе и начал прислушиваться к рассказу невольника.

—Глаза, знаете, у нее черные, как уголь, — продолжал рассказчик, — нос горбатый, а лицо — и не разберешь... Вот уж и не знаю почему, братцы, чи она заприметила, что я норовлю в реку броситься, чи она, может, что и другое на думке имела, только подходит ко мне и говорит: «Не ищи смерти, козаче: я знаю, что тебе здесь не сладко... сама испытала — чуть не замерзла в степи... Так я тебя вызволю: я у этого паши в большой чести... Меня всяк слушает». Как услыхал я, братцы родные, это слово, так такою радостью взыграла душа моя, что вот... стыдно сознаться, а зарыдал, как дитя малое, как баба, и кинулся в ноги...

Но Грабина уже больше не слушал: он изменился в лице и стремительно хотел было броситься к рассказчику, но ноги у него подкосились, силы изменили... и он бы, наверное, грохнулся оземь, если б не подхватил его Богдан.

—Что с тобой, друже? Вишь, побледнел как, что крейда... — затревожился он, поддерживая Грабину. — Гей, кто там? Воды скорей дайте! Да пойдем в мой куринь... Отдохни!

—Проведи... Невмоготу... Что-то подкатило под сердце... Вот словно огнем осыпало, — шептал отрывочно Грабина, глотая воду из черпака...

—Что мудреного! Из такой олийныци вытащили, что ну!.. — улыбался любовно Богдан, ведя под руку своего нового побратыма, — немудрено, что и огневица может приключиться макухе...

Богдан уложил Грабину на своем топчане и прикрыл кереей, так как начинал пронимать его лихорадочный озноб.

—Когда ты отправляешься, Богдане? — спросил Грабина его дрожащим голосом, постукивая зубами.

—Да вот дня через два думал, после кошевого... — ответил Богдан, устремив на больного тревожный, сочувственный взгляд.

—Разве вместе нельзя... чтоб раньше?

—Хотелось бы и мне... да вот две чайки задержат... Хотя, положим, и без них обойтись свободно...

—Еще бы! У нас чаек с пятнадцать есть здоровых, что байдары... А куда думаете?.. В Кафу ведь завернете?

—Навряд... не по пути... да как-то и не приходится...

—На матерь божью! На святого бога!.. На все силы небесные молю тебя... — приподнялся судорожно Грабина и припал горячим лицом к Богдану на грудь: — Молю тебя, не пропусти Кафы... в первую заверни...

—Да что тебе в ней? Успокойся... Сосни!

—Слушай, мой друже... Вот меня разбирает огневица... Кат его знает, куда она меня выкинет... Так вот тебе я доверяюсь... Я ведь, знаешь, из знатной шляхты... Обо всем я тебе... после подробно... А у меня есть дочь... ангел небесный... Каштановые курчавые волосы... шелк — не волосы... Синие, как волошки, глазки... Личико... Ох, мой голубе, мой брате, — нет такой другой доньки на свете!

—Вот что, друже!.. — изумился Богдан, тронутый до глубины души признанием своего побратыма, — а ты мне про своего ангела и не говорил ни разу... — и у Богдана промелькнул бессознательно молнией в голове когда-то им виденный сон, — так где же она?

—Не знаю, не знаю... пропала без следа... с цыганкой... Везде искал — ни слуху ни духу... а вот сейчас невольник из Кафы сказал, что его спасла цыганка... и цыганка точь-в- точь такая, как моя... Я сердцем чую... Я уверен, что и моя Марылька там...

—Там, в Кафе?

—Там, там... Она еще почти дитя... лет четырнадцати, пятнадцати... но ее, верно, продали... О, ради всего святого, — не мини Кафы... ради спасения души...

—Ну, успокойся же, — обнял Грабину Богдан, — даю тебе козацкое слово вместе с кошевым вырушить и там уже устроить, как и что... Одним словом, вызволим... а ты постарайся уснуть да набраться силы, чтобы не остаться здесь...

—Засну, засну, — радостно, по-детски улыбнулся Граби­на, — одно твое слово меня на свет подняло... — и он закрылся кереей...

Торжественно звучит колокол в запорожской церкви, стоящей на главной площади. Плавные звуки медленных ударов дрожат, откликаются эхом в лугах и тают в прозрачной синеве загоревшегося радостным сиянием утра. В небольшой деревянной о семи куполах церкви стоит войсковая главная старшина и деды, а на погосте вокруг и на обширной площади никого не видно. В разноцветные узкие окна врываются в церковь снопы ярких лучей и светлыми, радужными столбами стоят в волнах сизого дыма. Перед местными иконами горят в высоких ставниках толстые зеленые свечи, окруженные сотней маленьких, желтых; огни их, при блеске яркого утра, кажутся красными удлиненными искрами, плавающими в дымке ладана и дробящимися на серебре и золоте дорогих риз.