Лев Клиот - Судьба и воля

Это его первое впечатление продержалось до вечера. Столик на четверых в уютном ресторанчике в Гринвич-Виллидж напротив Вашингтон-сквер, тихий джаз, калифорнийское вино. Джекки рассказывает о своей неудавшейся судьбе студентки Нью-Йоркского университета, в который она с таким трудом пробивалась и из которого со второго курса архитектурного факультета ушла. Слишком серьезной стала карьера в спорте и шоу-бизнесе.

– Впрочем, – она прищурила левый глаз, разглядывая сквозь поднятый бокал с калифорнийским своих «собутыльников»: – Вернуться никогда не поздно.

Он рассматривал ее продолговатое лицо, темные выразительные глаза. Все очень аккуратное, ухоженное и холодное. Она ни разу не пересеклась с ним взглядом, при этом была в прекрасном настроении, очень мила со своей подругой и Рони, вполне радушна и с ним, но без малейшего намека на возможные отношения какого-либо характера – так, случайный попутчик в метро.

Неделю он пытался выбросить из головы ее образ. Называл про себя испорченной артистической богемой эгоисткой. Искал какие-нибудь внешние недостатки. Ему всегда нравились блондинки, она была брюнеткой. Через неделю на корте он спросил Рони:

– Что из себя представляет эта стервочка – подружка твоей Мэй?

Рони посмотрел понимающе на партнера, постучал ракеткой по кроссовкам, стряхивая налипший теннисит.

– Слушай, она у них вроде примы, на нее нацелены все объективы, ну и вся мужская рать. Она вовсе не стерва, просто выработала такую тактику – все равны и все не ближе тридцати сантиметров. Мэй говорит, к ней не пробиться, но один человечек у нее вроде есть – продюсер из команды Уильямс.

С этого момента покой его оставил. Он доиграл сет с Рони и уже вечером уехал в Вашингтон. Девушки выступали там со своим шоу. Он теперь всегда будет знать их маршруты, их планы. Он будет разрываться между бизнесом и этим сумасшедшим гоном по американским штатам от Пенсильвании до Аризоны, от Монтаны до Джорджии. Дважды он прилетал на Кубу, дважды в Канаду– в Квебек и в Торонто. Отели, рестораны, самолеты. Редкое ее согласие поужинать. Джекки не могла не оценить такой напор, такую целеустремленность и такую преданность. Но почему-то, не умея это объяснить ни ему, ни себе, не впускала этого парня в свое сердце.

– Ты сумасшедший?

Она лежала перед ним, словно добыча, пойманная в ловушку. Ее близкое дыхание, грудь под тонкой блузкой, эти непреодолимые пуговицы в слишком узких петельках лишали его рассудка. Он даже не понял, почему они, эти пуговицы, вдруг шрапнелью разлетелись по салону. Его руки сами совершали свой путь. Они блуждали по ее телу, по ее волосам, по лицу. Они сжимали ее бедра, оголенные собравшейся на талии юбкой. Она не сопротивлялась, страсть и ее бурной пеной заполняла изнутри. Долгие месяцы она ощущала его желание, его взгляд, прожигавший насквозь. Она растила в себе ответное чувство неосознанно, словно откладывая на сладкое, на потом, к финалу. И вот это падение, этот стресс, это закрытое пространство безысходности. «Ты сумасшедший», – но теперь утвердительно. Его руки, прежде прикасавшиеся лишь осторожно к ее плечам, помогая надеть пальто или плащ, к ее талии во время танца, – эти руки теперь были везде. Губы искали то место, до которого они еще не дотянулись. Она почувствовала на себе его вес, его горячее тело. «Ты сумасшедший!» Она слышала свой крик, но не понимала, что кричит она, Джекки.

Он укрыл ее пледом, уже спящую, уложил на заднее сидение. Сам смотрел через стекло на звезды на очистившемся после дождя небе. Кружилось в голове, кружились звезды, и он среди них. Они очнулись от ощущения полета. Их машину поднимали на двух широких брезентовых ремнях краном, который подогнали обнаружившие их полицейские. Их не стали будить, так сладко они спали. И когда машина встала на колеса, полицейские, спасатели, несколько подошедших прохожих, зааплодировали живописной картине полураздетых любовников, всей небывалой на веку этих зрителей ситуации.

Залесский возвращался в Майами один. Так легко и спокойно он не чувствовал себя с того времени, как спустился с трапа самолета в аэропорту «Ньюарк» пять лет назад.

В тот первый день в Нью-Йорке он остановился в отеле «Вальдорф-Астория» на Парк авеню. Весь вечер бродил по улицам Манхэттена, впитывая в себя ощущения от окружавших его величественных зданий, от потока машин, невиданного им прежде в Европе. Запах гари сожженного бензина, серых стен, насыщенных влагой океанского ветра, дымом тысяч труб. Несмолкающий гул всеобщего движения.

Вопрос: что он должен в этой жизни совершить?

Этот вопрос был отодвинут остановкой в Париже, этими месяцами передышки после кошмара лагерей, потерей всех близких ему людей и судорожного стремления вернуться в рядовую, обычную жизнь среди тех, кого он должен был бы ненавидеть, встречая на улицах немецкого города, колыбели того, что превратило в ужас его жизнь. Его мюнхенский период казался теперь нереальной картинкой чужой судьбы, словно незнакомый ему двойник совершал движения вместо него в немой пантомиме под светом прожекторов.

Париж стал реабилитационным центром, санаторием для его больной души. Париж, «легкие люди» оживили его.

Он вернулся в отель. У барной стойки толпились постояльцы: аперитив перед тем, как отправится ужинать в ресторан, сигара в курительной комнате после ужина. Множество хорошо одетых преуспевающих мужчин. Несколько дам в вечерних нарядах.

Он занял столик, заказал виски, потом еще. Курил, рассматривая сквозь дым сигарет людей, вслушиваясь в гомон многоголосого разговора.

Нью-Йорк обладал совершенно другой, отличной от Парижа аурой. Он доверял своим чувствам, обостренным ожиданием очередного поворота судьбы. Ему хватило этого дня и этого вечера, чтобы ощутить ритм жизни населявших Большое яблоко обитателей. Это был ритм мощного двигателя, не знающего отдыха, требующего непрерывного потока человеческих усилий в достижении целей – тысяч, миллионов целей для каждого человека в отдельности и для всех вместе. Это был марафон на дистанцию в жизнь, и он был готов в нем участвовать.

Что он должен совершить? Он должен жить. Жить за всех тех, кого у него отняли. И он сможет это сделать, а потом… там, где они теперь, он им об этом расскажет.

Слезы – это не для него, это в последний раз.

Стивен Грин встретил его в просторном кабинете Нью-Йоркского офиса Macy’s на Herald Square на девятом этаже знаменитого универмага.

Он энергично пожал руку гостя, угостил кофе и рассказал о том, что был очень удивлен тоном письма, которое получил от Клиффа.

– Вы знаете, Клифф – очень сложный человек, и я, пожалуй, не вспомню случая, когда бы он с такой теплотой и так безапелляционно рекомендовал кого бы то ни было. Впрочем, мне он просто никого никогда не рекомендовал. И вот – это письмо. Поэтому мне очень интересно с вами пообщаться. И давайте поступим следующим образом. Я освобожу для вас вечер, – и он посмотрел в свой блокнот: