Юлия Глезарова - Мятежники

Когда гости начали расходиться, подпоручик Борисов подошел к Сергею:

– Сергей Иванович, ныне у вас гостей много было… Разрешите мне и друзьям моим завтра вечером быть у вас.

– Я жду вас, господа, – от мысли, что все сейчас разойдутся и до завтрашнего вечера никто не пожалует говорить о деле, Сергею стало радостно.

– Я боюсь… – сказал Мишель, уже раздевшись и ложась в постель. – Мне страшно, Сережа.

– Отчего? Сегодня все вышло так, как ты задумывал…

– Нет, не оттого страшно. Дело наше безбожное… Тизенгаузен прав: небо редко оставляет несправедливость без наказания. Оттого и страшусь.

– Спи, Миша, ты пьян сегодня, – Сергей устало накрыл голову одеялом. – Завтра поговорим…

Следующим вечером в палатку к Сергею пришли Спиридов и Иван, подпоручик Горбачевский – оба они были и на давешнем собрании. Борисов же не явился: лагерь снимался, и служебные обязанности требовали нахождения его при роте.

– Мы спросить желаем, – начал Горбачевский, волнуясь. – Когда же ожидать должно сигнала к выступлению? Скоро ли? Товарищи наши горят нетерпением участвовать в деле .

– Скоро, господа! Мы выступим, не пропуская 1826 года. На Москву пойдем, на Петербург. – Сергей видел, что Мишель снова воспламенился, как всегда в присутствии славян . От вчерашних страхов не осталось и следа. – Ваше дело ожидать моего приказа.

– Но, Михаил Павлович, вы, верно, согласитесь, что тяжело проводить дни в бесплодном ожидании… Мы решили, пока есть еще время, солдатам открыть дело наше. И господин Борисов поддержал нас в сем…

– Нет! – вскричал Мишель. – Сего не надобно!

– Отчего же? Стремление к свободе присуще всем, даже варварам… Солдаты же наши не варвары, они христиане, как и мы с вами.

– Господин Бестужев прав, – сказал Сергей. – Чем больше людей знают о деле , тем вернее неудача наша. Не можете же вы поручиться за скромность каждого из ваших солдат…

– Но как же – в решающий момент – увлечь солдат? Не одним же приказом только?

– Приказом, и только приказом, – отозвался Мишель. – Солдат рассуждать не должен. Иначе, господа, дисциплина в армии рухнет, и наше предприятие будет обречено.

Сергей вспомнил недавнюю историю о солдатах, переведенных в гвардию и напившихся, так и не дойдя до столицы. Это были лучшие солдаты в полку, прослужившие много лет, воевавшие. Те, за кого их ротные готовы были поручиться… Но, почувствовав волю, они не могли удержать себя в рамках пристойности. Чего ж тогда было ожидать от остальных?

Но, с другой стороны, и Мишель был неправ, не видя в солдате человека. С тех пор, как Сергей – еще в Киеве – понял, что Миша не отступится от дела , он много думал о том, как привлечь солдат. Он и сам себе казался солдатом революции, слабым, безвольным – но солдатом, исполняющим приказы кого-то неведомого. И этот кто-то не желал слушать его, Сергея, беспомощных возражений, требовал беспрекословного подчинения, отдачи всех сил душевных…

– Я давно думаю об этом, господа, – Сергей поймал недоумевающий взгляд Мишеля. – Но никому доселе не говорил о размышлениях моих… Ныне скажу вам: только вера способна сделать солдат единомышленниками нашими. Дело наше не безбожное…

– Вы не правы, господин подполковник, – сказал вдруг Горбачевский. – Бога нет, и действовать на солдат его именем значит откровенно лгать. Ведь Бога нет, не так ли?

– Речи твои справедливы, Ваня, – поддержал его Спиридов.

– Я не знаю… – развел руками Мишель.

– Нет, господа! – Сергей чувствовал, что сам начинает воспламеняться. – Бог есть, и прошедшая кампания тому свидетельство. Ежели бы не Бог, не победить бы нам Бонапарта. Вы поймете, вы со временем все поймете…

Сергей открыл походную шкатулку, вытащил из нее несколько книг.

– Вот, смотрите, Филаретово Евангелие, перевод на русский язык. Думаю я, что перевод сей есть дело великое, он делает священный текст понятным каждому русскому. А оттого и я сам… так сказать, в минуты отдохновения, – тут он опять покраснел, – переводить пытаюсь… Получается только плохо…

Сергей достал из шкатулки несколько исписанных листков, подал Мишелю. Мишель посмотрел в лист: это был перевод восьмой главы Книги Царств, о том, как мужи Израилевы просят у Самуила царя, а Бог на них гневается за то. Отрывок был хорошо знаком Мишелю, он знал его наизусть. Мишель отдал листок Горбачевскому, тот с удивлением заглянул в него.

– Ну и что это доказывает, Сергей Иванович? Что доказывает? Что Священное Писание не чуждо вам, и время свое вы проводите, в переводах упражняясь?.. Русский солдат не таков, как вы, он чужд религии, и переводы ваши не способны помочь ему.

– Русский солдат религиозен, подпоручик. Простите, но я четырнадцать лет в службе, и я знаю…

– Нет! Попы обманывают народ, говоря, что нет власти не от Бога. Вы давеча говорили про Лисаневича, он тирану служил оружием, церковь же – крестом… И Филарет ваш такой же. Даже ежели вы правы, и русский солдат религиозен, все равно выписки сии ничего не доказывают.

– Но церковь и вера – вещи разные. Доказывает это, что вера может помочь нам… в деле нашем, она сделает солдат нашими союзниками. Если хотите знать мое мнение, господа, без веры любое дело окончится плохо… Даже и начинать не надобно.

Он достал из шкатулки еще одну книгу, французский перевод Библии, открыл на заложенной странице. Прочел про себя, переводя мысленно, затем вслух, уже по-русски:

– В правление правителя разумного все в государстве его будет разумно… Каков правитель народа, таковы и слуги его, и каков градоначальник, таковы и жители города сего. Царь ненаученный пагубен народу… И вот еще, господа…, – Сергей перевернул несколько страниц . – Господь предложил тебе огонь и воду, на что хочешь прострешь ты руку свою. Перед человеком жизнь и смерть, и чего он пожелает, то и дастся ему.

Павел Иванович Пестель нервничал. Это не был нервический припадок – припадки, он знал, приходили в последнее время часто, но проходили быстро. Им владел страх, сковывавший мысли и не дававший воли чувствам – и страх этот ощущал он впервые за тридцать два года своей жизни. Поводом же для страха была его ссора с Алешей Юшневским, пять дней тому назад, в Тульчине. Юшневский многие годы был верным другом и советчиком, обличенным, ко всему прочему, немалою властью генерал-интенданта.

– Ты запутался, Поль, в денежных делах своих, – сказал Юшневский, отводя глаза. – До казенных денег я не дам тебе коснуться, и не проси меня… Я не хочу в сем участвовать…

В глубине души Пестель понимал, что Алексей прав: добывая деньги для дела , он заигрался. Приближался инспекторский смотр, а он, полковой командир, не имел возможности дать отчета в расходовании полковых сумм. Но со смотром еще можно было что-нибудь придумать, как-то вывернуться. Тяжелее было другое: презрение к себе, которое он прочитал в глазах Юшневского.