Юлия Глезарова - Мятежники

Пестель корил себя за собственную неосторожность: подчиненный его, капитан Майборода, которому он верил как себе и принял в общество , оказался банальным вором. Деньги, потребные для дела , он попросту украл.

Вспоминая Майбороду, Пестель тяжело вздыхал. Капитан всегда казался ему слепым фанатиком, которому стоит только приказать… Теперь же приходилось признать: от фанатизма до предательства – один шаг.

Сколько вокруг него таких же, слепо верящих? Все они отвернутся, почувствовав власть, более сильную, чем его. Власть денег, власть высоких чинов, власть иной, более соблазнительной и модной идеи… Майбороду Пестель ныне услал в дивизионную квартиру, окружил толпою соглядатаев. Но веры этим соглядатаям не было… все они были такими же фанатиками.

Поэтому следовало немедленно уничтожить компрометирующие документы – по крайней мере, те, что были на виду. Что делать с делом своей жизни – с «Русской Правдой» – Пестель еще не решил. Но твердо знал, что уничтожить ее рука у него не поднимется – это было равносильно самоубийству. Пока он приказал денщику спрятать рукопись в бане.

Пестель тяжело закашлялся: ко всему, еще в Тульчине он заболел, да так, что едва назад в Линцы доехал. Это не была простая простуда. Кашель день ото дня становился сильнее, появилась кровь. Следовало обратиться к лекарю, но даже и на это не хватало сил, грустные мысли и страх мучили неотвязно.

В дверь постучали; Пестель, вяло перебиравший бумаги и погруженный в свои мысли, стука не услышал. Но стук повторился снова, дверь отворилась, и в комнату вошел Мишель Бестужев-Рюмин. Меньше всего Пестель желал видеть его сейчас. Перед мальчишкой этим он не хотел показывать свою слабость. Быстро скомкав попавшие под руку листы писем, Пестель бросил их в камин.

– Здравствуй, Миша, – сказал он.

– Зачем? – Мишель, не поздоровавшись, оторопело глядел на горящие в камине листы. – Что случилось?

Не ответив, Пестель взял еще один листок; его постигла участь первых.

– Зачем, Поль?… – повторил Мишель свой вопрос.

– Да ты садись… – Пестель, кашляя и закрывая рот платком, дабы Мишель не увидел крови, указал ему на стул. – Бумаг много скопилось… Решился сжечь ненужное, а ты уж невесть что подумал… – Пестель коротко рассмеялся. – Рассказывай…

Едва вслушиваясь в слова Мишеля об успехах дела , о полном соединении со славянами и новых членах общества южного, Пестель глядел в камин, на огонь, пожирающий бумагу. Мишель видел, что его не слушают, робел – но продолжал свой рассказ.

– Славяне , – выговорил Мишель, – согласились стать цареубийцами. И Артамон Захарович, кузен Сережин, сам вызвался…

– Не верь ему, – Пестель устало махнул рукою, – это другой Вася Норов. Пока с вами – фанатик решительный, а как наедине с собою останется, тут же сомневаться будет, высчитывать… Знаю я его давно. Впрочем, думаю, Сереже он лучше, чем мне известен… Пусть сам решает как хочет.

Мишель, заикаясь, продолжал рассказ: о спорах Лещинских, о клятвах и обещаниях, о беседе с Тизенгаузеном о деньгах… Пестель смотрел мрачно, и рассеянная улыбка бродила на его губах, смотрел же он мимо Мишеля. Прошелся по комнате, поднял с пола еще один лист, проглядел и, погруженный в мысли свои, бросил в камин.

Мишель отличался от всех других – нерешительных умников или глупых фанатиков… Он мог спорить, дерзить, не соглашаться – но Пестель был уверен, что он – не предаст. Судя по рассказам знавших Мишеля, по собственным его речам, по истории с Катенькой, мальчишка был развратен – но разврат этот, Пестель понимал, есть проявление либерального образа мыслей. Мишелю ныне тесно в рамках сословных и служебных, и нужны ему не деньги и чины – а весь мир. В борьбе же за личную свободу подпоручик пойдет до конца.

Пестель поглядел на Мишеля: мальчишка обиженно насупился. Следовало похвалить его за труды, но слова застряли в горле. Он только грустно кивнул собеседнику и опять тяжело закашлялся.

– Ты болен, Поль? – в Мишином голосе была неподдельная тревога, обиду же, как показалось Пестелю, он сразу забыл.

– Пустяки… пройдет. Так что со славянами ?

– Переговоры мои успешны, у нас есть люди, готовые посягнуть на жизнь государя… Ты же ведь этого желал?

Пестель поднял еще одну бумажку, скомкал ее и бросил в угол.

– Я?… да, я желал этого. Но ныне дело наше на волоске от гибели, – он пристально поглядел в глаза Мишелю. – Я давеча ругал тебя за неосторожность… Я сам был беспечен…. Оттого, верно, и погибну… Я принял в общество офицера одного… думалось мне, верного… А он негодяем. Вором.

Пестель увидел, как Мишель зажмурился, губы его задрожали, но он тут же взял себя в руки.

– Кто он? Почему негодяем оказался?…

– К чему тебе знать-то фамилию его?… Достаточно, что он твою знает.

– Но откуда?

– Я доверился ему… у меня не было выбора. Я не знаю, поймешь ли ты меня… Мне деньги были нужны, много денег. Запутался я…

– Деньги? Но ты бы мог сказать мне, и я бы нашел для тебя…

Пестель отвернулся, старясь скрыть усмешку на губах.

– Ты молод еще, хотя и уговорил славян истребить государя, за что спасибо тебе… Деньги нужны для дела нашего… Ты рассказывал о платьях супруги господина Тизенгаузена… смешно. Денег много надо, иначе и затевать не следует. Из казначейств тебе никто не даст, друг мой. И я… пока вы разговаривали в Лещине… занимался этим… и раньше тоже. А он… присвоил то, что потребно для дела было… теперь доноса опасаюсь.

Пестель поймал себя на мысли, что говорить он слишком быстро, не выбирая слов.

– Я устал, – продолжал он. – Борьба с людьми и обстоятельствами изнурила мою душу… Отдохнуть хочу, для себя пожить, понимаешь ты?… Всю жизнь – на людях, ради кого-то или чего-то… Устал, старею, должно быть… Устал…

Пестель пододвинул кресло к столу, сел в него, положил на стол руки, а на руки – голову, закрыл глаза.

– Поль… – тихо позвал Мишель.

– Да слушаю я тебя, – Пестель открыл глаза, – только что ты мне сказать можешь? Утешить? Так я в твоих утешениях не нуждаюсь…

Он опять замолчал, глядя на Мишеля. И вдруг понял, что у этого дерзкого и развратного мальчишки может получиться то, что, он знал, уже не получится у него самого. Следовало только дать себе в сем отчет и отрешиться от честолюбивых мечтаний.

– Помнишь ли Киев, когда я принял тебя?

Мишель кивнул.

– Я помню. И помнить буду, покуда жив.

– А знаешь ли, кто уговорил меня на сие? Я бы не стал, я не знал тебя совсем… Не Сережа, ибо он мне всегда странным казался, не от мира сего. Меня Матвей просил об сем.

– Матвей? – Мишель вздрогнул. – Но Матвей робок, он всегда сомневается, нерешительностью своею меня и Сережу мучает.