Юлия Глезарова - Мятежники

Обыкновенно когда мысли сии приходили, Мишель гнал их как недостойные заговорщика. Ныне же, глядя на плац, на лица солдат, на офицеров, он дал волю мечтам. «Вот победим мы… генералом стану, корпусом командовать буду… Сережа в деревню уедет, раз не нравится ему здесь. А я… я буду приезжать к нему». Он представил себя, на коне, впереди войска, с орденами, в почете и славе. «В мыслях сих ничего крамольного нет. Я же не во зло употреблять власть буду… Я же несчастным сим солдатам помогу, мы срок службы уменьшим, жалованья добавим…», – думал он, ища глазами друга своего.

Погруженный в свои мысли, Мишель подошел совсем близко к плацу. И вдруг увидел, что строй смешался, сломался, раздались крики…

– Лекаря! – хрипло выкрикнул кто-то.

Мишель узнал голос Кузьмина. Охваченный внезапной тревогой, бросился вперед, расталкивая солдат. На левом фланге, там, где положено было стоять второму батальону, протиснуться было невозможно. Но Мишель, яростно работая локтями, пробился сквозь толпу.

Прямо на плацу, на вытоптанной солдатскими ногами земле лежал Сергей. Кровь шла из носа, на губах вздулась пена.

Мишель почувствовал, как сердце его ухнуло куда-то вниз, под ложечкой похолодело – Сергей был смертельно бледным, даже губы побелели: кровавые дорожки на лице казались почти черными. «Удар!» – пронеслось в голове у Мишеля, – «Все кончено!» Мечты о славе и власти мгновенно улетучились из его головы.

Рядом с Сергеем на корточках сидел Кузьмин. Он поднял глаза – и в глазах поручика Мишель прочитал плохо скрытое желание убить каждого, кто приблизится. Не обращая внимания на угрожающие сдвинутые белесые брови поручика, Мишель опустился на колени, подле Сергея, трясущимися руками начал расстегивать тугой ворот мундира, развязывать галстух. Подоспевший лекарь помог ему…

– Негодяй, подлец… – хрипел Кузьмин, – Гебель подлец, – продолжил он, хватая Мишеля за руку. – Нельзя при нем, – он взглядом показал на Сергея, – солдат бить… даже и другого батальона… Все знают уже… Пусть ушел бы, тогда били бы… Это полковой мстит, что Сергей Иваныч за меня вступился… Подлец, убью…

Кузьмин погрозил в пространство кулаком. Лекарь взял запястье, пощупал пульс.

– Прикажите солдатам домой его отнести. Нервический припадок… Пройдет скоро.

– Не надо солдат! Я сам! – Мишель вскочил, взял Сергея под руки, но поднять не сумел.

– Пусти, Мишка, – Кузьмин оттолкнул его и поднял Сергея. – А ну, помогай мне, ребята…

Сергея принесли на квартиру. Положили на диван. Мишель сел у изголовья, взял его руку в свою… Ушли солдаты и вслед за ними – лекарь, но поручик Кузьмин, оставался рядом, удобно устроившись в кресле.

Сергей пошевелился и открыл глаза. Видно было, что сознание вернулось к нему, но пока еще не до конца. Морщась от запаха лекарств, Сергей огляделся удивленно, непонимающе посмотрел на Мишеля и Кузьмина. Кузьмин встал и откашлялся.

– Вот и хорошо, батальонный, – сказал он. – Пойду я, раз в себя пришел ты. Позови, если понадоблюсь…

Кивнул Мишелю и вышел.

– Сережа… – Мишель ласково погладил его по руке. – Что было с тобою? Я не видал, я пришел – ты на земле лежишь…

Сергей приподнялся на диване.

– Ученье шло… Солдат с ноги сбился… другого батальона, не моего. Гебель бить его приказал, перед строем. Знает же, что на сие возразить я не могу…

– Лежи, лежи… Доктор сказал – лежать тебе нужно…

Сергей опустился на диван.

Мишель сидел возле дивана, гладил руку друга и думал о том, что, верно, Бог наказал его за утренние тщеславные мысли. Он замечал за собою: как только мысль его уносилась не туда, куда следует, наказание приходило немедля.

– Сережа… – Мишель заискивающе поглядел ему в лицо. – Я… прикажу самовар поставить. Лекарь сказал, крепкого чаю заварить надобно…

Сергей кивнул. Через четверть часа, выпив чаю, он почувствовал себя лучше и сел на диване.

– Да… – насмешливо, и в то же время виновато протянул он. – Полномочия мне Пестель передал… Подполковник, батальонный – а в обмороки падаю, крови видеть не могу.

– Молчи, молчи, милый, это я, я виноват…

Мишель подбежал к нему, сел рядом, обнял. Сергей отстранился:

– Ты? Ты-то здесь при чем?

– Я славы желал… и власти… А потом, как тебя без чувств увидал – понял – ничего не хочу, только бы ты живой был… Пока ты в обмороке лежал – я все молитвы, какие знал, вспомнить успел… Я больше в полк не вернусь: страшно тебя одного оставлять…

– Как не вернешься? Тебя же искать будут?

– Пусть ищут. Я после сегодняшнего – ничей. Ни маменькин, ни батюшкин, ни государев… Только твой, Сережа… Уйду только если прогонишь меня, – Мишель поцеловал руку Сергея, улыбнулся, – прогонишь?

– Нет, милый. Рад бы… но не могу…

Сергей сказался больным: не выходил из дому и не велел никого пускать к себе. Мишелю казалось, что кроме него и Сережи во всем мире больше никого не было. И дни, и ночи принадлежали только им; сюртуки их форменные Сергей приказал отнести в чулан, чтобы не видеть. Наступило счастье, не отрывочное, украденное у службы, у дел, а полное, всеобъемлющее, грешное и великое.

– Сережа… – бормотал Мишель ночью, прижимаясь головою к груди друга. – Как я мог… Боже, как я мог подумать даже… вот так жить надобно… А в мире, на плацу, на людях – там смерть и жестокость. Не надобно мне сего, Сережа, не надобно… Верь мне…

– Я верю тебе, Миша, верю…

Сергей гладил его по спине, по плечам, по мокрому от слез лицу.

Через неделю пришло письмо от Матвея: папенька решил отметить свой день рождения в Хомутце и должен был объявиться со дня на день.

Сергей приказал Никите вытащить из чулана сюртук, надел его и отправился к Гебелю – просить отпуск. Тот согласился немедленно: последнее происшествие наделало много шуму в полку: Гебель чувствовал, что за его спиной идут весьма неприятные для него разговоры, а поручик Кузьмин открыто смотрел с такой ненавистью, что полковнику становилось дурно – того и гляди набросится с кулаками.

Отпросившись у Гебеля, Сергей тут же приказал закладывать лошадей.

Матвей не видел Сергея больше полугода, с тех пор, как в марте уехал из Киева. Безвылазно сидя в Хомутце, он занимался девочками: они болели, и присмотр был нужен ежечасный. Из села наняли кормилицу, дородную крестьянку; молоко ее шло детям на пользу. Вглядываясь в детские личики, так похожие на лицо Мишкино, он испытывал острую жалость к ним: в сущности, дети эти никому, кроме него, Матвея, были не нужны. И мать их, и Мишка даже и думать о них забыли, Сергей же помнил, справлялся о них – но, пока был не в отставке, помочь Матвею тоже ничем не мог. Девочек окрестили Анной и Елизаветой – сии имена были памятью о так рано покинувших их матери и старшей сестре.