Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

— Позвольте узнать, почему?

Переступил с ноги на ногу и ответил скучающим тоном, не желая продолжать разговор о деньгах, которыми его хотели связать:

— Мудрая церковь понять должна бы и то, что уже понял государь: мои сограждане сочтут меня подлецом, на этот раз продавшимся церкви.

Кардинал потёр тыльную сторону левой руки и усмехнулся язвительно:

— Но вы приняли земли в Кенте и в Оксфорде.

Вынужден был объяснить:

— Я взял только то, что полагалось месту, которое я занимаю. В противном случае сограждане сочли бы меня лицемером.

Собеседник поморщился, поглаживая на этот раз крест, переливавшийся цветными огнями из-под руки:

— Именно по этой причине я предпочёл бы другого посла. Всегда лучше иметь дело с тем, кто безразличен к мнению сограждан.

Напомнил, прищурив глаза:

— Вы могли бы легко воспрепятствовать неугодному назначению. Известно последнему нищему, что вам по силам и не такие дела.

Канцлер вдруг раздражился и резко бросил, сжав сильно крест так, что побелели костяшки небольшого, но крепкого кулака:

— Я и препятствовал как умел, уж поверьте. Но мне оказались не по силам дела, которые касаются именно вас!

Поднял рыжеватые брови:

— Вы так плохо старались?

Тотчас смахнув раздражение, приветливо улыбаясь всем своим мгновенно просветлевшим лицом, мягко взяв его под руку, ведя вдоль огромного зала, украшенного полотнами прославленных мастеров, точно наводнивших Италию, эту родину новейших искусств, кардинал заговорил располагающим дружеским тоном:

— Поверьте же мне, повторяю, я очень старался. Тем не менее наш король проявил удивительное упрямство, как бывает всегда, когда у него что-то своё появляется на уме, то есть то, что он хотел бы скрыть от меня. Хотел бы я знать, что именно нынче втемяшилось в его капризную голову?

Сказал откровенно:

— Его величество мне сказал, что желает войны между Карлом и Франсуа.

Медленно двигаясь, приятно шурша широкой сутаной, кардинал задумался и негромко спросил:

— А казна его пустовата? И ему необходимы субсидии? А ссориться с палатой на этот раз не решился? И отправляет на переговоры в Камбре не мастера Томаса Мора, а её председателя, чтобы польстить дуракам-депутатам, которых в любом случае недорого можно купить? И это, по-вашему, всё?

Разглядывал «Снятие со креста», к которому они приближались медленным шагом, останавливаясь пристальным взглядом то и дело на исполненных неумело, но ужасно скорбных руках, и ему казались пустыми эти запросы, и обронил, упрекая своего собеседника:

— Вы же знаете, что это не так.

Поймав его пристальный взгляд, обращённый к картине, собеседник вымолвил словно для себя:

— Страшусь, что в последнее время наш король по каким-то причинам перестал мне доверять. Может быть, не во всём, а всё-таки перестал. Но почему?

Разглядывая измождённую грудь и втянутый впалый живот распятого мученика, резко белевший на полотне, подтвердил безучастно, тоже думая о своём:

— Всё может быть без всякой причины. На то ом и король, чтобы решать, кто достоин доверия, а кто ею потерял.

Кардинал вздрогнул, сбился с ноги и внезапно перевёл разговор на другое:

— Вам, я вижу, очень нравится эта картина?

Невольно взглянул в спокойное лицо канцлера, и в раздумье сказал:

— Скорей всего нет.

Тот любезно склонился к нему:

— Вам не нравится, что Спаситель здесь слишком мало похож на Всевышнего?

Освободив руку, шагнул в сторону, чтобы вся картина стала видней:

— Я думаю, художник удачно передал смерть и покой, однако вовсе не показал нам страдание, а без страдания в каждой черте его картина теряет свой смысл.

Кардинал тоже остановился и безразличным тоном спросил, прикрывая глаза:

— Быть может, по этой причине в ней иной смысл, чем вам бы хотелось?

— Вы правы.

Широким жестом приглашая к столу, накрытому на два прибора, его преосвященство вдруг перебил:

— Неужели король угадал?

Подумав о странном соседстве именно этой картины и этого овального столика на причудливо изогнутых тоненьких ножках с инкрустацией из перламутра, с дорогой заморской посудой на нём, неторопливо ответил:

— О чём вы?

Хозяин опустился медленно в кресло и поднял за тонкую ручку бронзовый посеребрённый кувшин:

— Его развод чересчур затянулся. Разве не так? А ему не терпится развестись. Его мучит мысль о наследнике. Разве и это не так? Заодно государь этим разводом хотел бы насолить императору Карлу, а Карл указывает ему, кто нынче хозяин в Европе и в Риме. Разве и это не так? Король рассчитывал на мои связи, но папа теперь под арестом у Карла. В таких обстоятельствах я бессилен помочь, и монарх попробует свою неудачу свалить на меня.

— Это естественно. Его в два счета развёл бы наш суд, стоило бы лишь приказать и кое-кому заплатить.

Однако именно вы, монсеньор, настояли, чтобы Генрих обратился к Римскому Папе, может быть, зная заранее, что папа Климент на этот развод никогда не пойдёт.

Кардинал задержал кувшин в воздухе и рассмеялся мелким, тихим смешком:

— Мне приятно, что вы разгадали мой ход.

Продолжал наблюдать, как холёная рука кардинала уверенно переносила кувшин:

— В таком случае наш король получит развод только тогда, когда Римским Папой подкупленный вами конклав изберёт английского кардинала Уолси.

Кардинал принагнул кувшин над высокой выпуклой чашей, и темно-малиновая струя, переливаясь в теплом свете свечей, тяжело пролилась из длинного узкого горла:

Именно так!

По цвету вина ему показалось, что это марсала, которой не любил:

— Под каким же именем, монсеньор? Вы решили?

Поставив на место кувшин, уронивший каплю вина, которая упала на стол точно кровь, кардинал, хитро улыбнувшись, подал ему его чашу:

— Скажем, под именем Юлия Третьего. По-моему, очень неплохо. А что скажете вы?

Держал полную чашу в обеих руках, ощущая слабый холод её, дивясь змеиной хитрости кардинала:

— Может быть, может быть, однако ж, клянусь Геркулесом, вам скорее подошёл бы Маркел.

Полуприкрыв глаза, поглядывая на него с подозрением, видимо ещё не решив, друг он ему или враг, собеседник сделал неторопливый глоток:

— Э, полно вам. Я согласен именоваться Сикстом, Иннокентием, Евсевием, Пием. В прошлый раз пообещал конклаву сто тысяч флоринов, но Карл прикрикнул на них, и они предпочли мне этого труса, худшего из всего славного племени Медичи.

Из вежливости тоже пригубил вино:

— Ста тысяч флоринов им было мало?

Свободно, красиво держа золотую чашу в бледной пухлой руке, влажно поблескивая сочным, не успевшим увянуть окончательно ртом, канцлер снисходительно улыбнулся наивности, с какой он об этом спросил:

— Ну, конклаву мало всегда, но больше им никто не давал. Тогда они мне сказали, что я был чересчур откровенен со своими флоринами. Признаюсь, это единственный мой недостаток, который всё ещё мешает мне сделаться папой. Придётся в ближайшее время избавиться и от него, дав им двести тысяч флоринов, но так, будто бы ничего не давал.