Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

— Но ты поторопился, учитель. Слава твоя уже разнеслась по предвечной Элладе, и когда аркадяне с фиванцами основывали свой Мегалополь, в законодатели они пригласили не кого-нибудь, но тебя.

— Я предложил им поровну наделить всех сограждан землёй, ни для кого не делая исключения, но они отказались. Из этого я заключил, что они слишком свыклись с иными установлениями, чтобы принять мой совет, и отказался предлагать им законы.

Вскочив со скамьи, стремительно вышагивая по кабинету, почти не видя грустного старика, заспорил с ним напористей, громче:

— Как же ты мог? Ты ведь увидел, что именно деньги развращают души людей, что именно собственность превращает многих, если не всех, в непримиримых врагов, что богатые всё забирают себе, что только могут забрать, не всегда оставляя бедным даже мясо и хлеб, а бедные при первой возможности готовы перерезать глотки богатым, чтобы забрать у богатых то, что богатые забрали у них, и сделаться тоже богатыми. Зачем же ты предлагал им равную долю земли? Ведь равная собственность всё же останется собственностью, а собственность, даже поделённая равными долями, разъединяет и отравляет души людей. Нет, если так, то необходимо уничтожить деньги и собственность навсегда. Только в таком случае все будут в самом деле равны. Лишь отсутствие денег и собственности сделает каждого человека справедливым и честным. Почему ты не предложил им отказаться от собственности?

Платон равнодушно ответил:

— Они бы убили меня, как собаку.

Мор возмущённо воскликнул:

— И ты испугался, мудрейший из мудрых?

— Философу смерть не страшна.

Он сам был философом и разделял это мнение, но не тотчас поверил в искренность старшего мудреца и громко спросил:

— Может быть, ты и образ Сократа создал себе в назидание, предостерегая себя, что все советы твои порочным согражданам могут окончиться горькой чашей цикуты?

— В назидание, в назидание. Ты угадал, чужестранец. Однако же в назидание не себе самому. В назиданье другим. К примеру, тебе.

Мор крикнул враждебно, меняясь в лице:

— Стало быть, ты утверждаешь, что справедливость на земле невозможна?!

Старик не вздрогнул от крика, не изменился в лице, и голос его оставался невозмутимым и ровным, точно он говорил по-писанному:

— Доколе философы не станут властвовать в государствах или те, кого справедливо именуют тиранами, не обучатся воистину и правильно философствовать, так что философия и власть совпадут, пока не упразднится зловредное разделение того и другого, не будет спасения от страшных бед ни государствам, ни роду человеческому, ни отдельному человеку.

Слыша истину, бесспорную, давнюю, не принимая сердцем её, негодуя, нетерпеливо настаивал, подступая к одиноко сидевшему собеседнику:

— Хорошо, хорошо! Положим, что я согласен с этим твоим положением. Вот только ты мне скажи, каким образом должно соединить мудрость и власть, если и до нашей поры, через две-то тысячи лет, они решительно никогда не жили в дружбе друг с другом?

Поглаживая камень, на котором сидел, Платон отвечал едва слышно, почти не раздвигая бескровные губы, не шевеля точно каменной бородой:

— Ты не бойся того, что я скажу тебе, чужестранец, но соединить мудрость и власть невозможно. Мудрец с юных лет не знает дороги на площадь, не ведает, где судьи творят свой неправедный суд, постановления и законы ему ненавистны, потому что он не находит в них справедливости, а подчас и здравого смысла, участвовать в союзах, в собраниях, посещать политические обеды, добиваться политической власти ему не пригрезится и в мрачном сне.

— Власти добиваться и я не хочу, но я вот знаю уже, где творят суд, и ведаю дорогу на площадь.

— Тогда, чужестранец, ты не мудрец, ибо истинно мудрый живёт в действительной жизни лишь бренным телом и доволен вполне, если имеет хлеб, жилище и плащ, даже если тот плащ давно износился, а жилищем ему служит старая амфора из-под вина, как Диогену, не моему комментатору, нет, настоящему Диогену, а деньги и славу мудрый не ставит и в грош. И по этой причине ум мудреца, освобождённый от пут, проникает повсюду, измеряет недра земли и то, что скрыто в ней и над ней, повсюду исследуя сущее. Сначала он любит отдельное прекрасное тело, пока ещё молод и глуп. Затем, постигая сродство всех живых тел, начинает любить все прекрасные формы. Затем научается любить духовную красоту и прилепляется наконец своим сердцем к той единственной безотносительной красоте, которая проявляется одинаково и в мире телесном, и в мире духовном. В созерцании красоты этого мира и проходит жизнь мудреца. Лишь она одна даёт в его глазах цену жизни. Лишь ради неё стоит мудрому жить. Подумай об этом наедине.

— Но позволь, мудрый обязан к тому же приобщить всех остальных к открытой его размышлением красоте!

— Все прочие никогда не поверят ему. Даже самого мудрого все прочие не поймут. Они только увидят, что тот, кто зовёт себя мудрым, не умеет должным образом увязать свой дорожный мешок, ни в меру приправить кипящее кушанье, ни произнести, когда это выгодно, льстивую речь, всегда сладостную как для уха тирана, так и для уха толпы. Для них он всего лишь посмешище, слабоумный глупец. Они же любят под именем красоты пылких женщин, жирную пищу и хмельное вино. В пище, в женщинах и в вине для них вся радость, вся ценность, вся привлекательность жизни. Они уважают и готовы слушать лишь тех, кто сам имеет в избытке и обещает, что они также когда-нибудь станут иметь много пищи, много женщин и много хмельного вина.

С этим не спорил, поскольку каждый день видел всё это на торге, в суде, в парламенте, даже в монастыре, только добиться хотел:

— Может быть, правы всё-таки те, кто жаждет только пищи, только женщин, только вина? Ведь люди не боги. Они только люди. С бренным телом, но всё-таки с телом. Так пусть все одинаково трудятся, одинаково удовлетворяют людские потребности, все имеют женщин, пищу, вино и крышу над головой и будут счастливы своим земным счастьем с хорошей пищей, с верными жёнами, с добрым вином? Может быть, ничего другого им и не надо для счастья?

— Ишак тоже счастлив, когда имеет много колючек. Ишак тоже не верит, что истинная красота не в колючках, ибо лишь свободное созерцание превращает скота в человека, а жирная пища, пылкие женщины и хмельное вино превращают человека в скота. Или ты думаешь об этом иначе?

Взмахнул возбуждённо рукой:

— Это я знаю, так что? По-твоему, остаётся только, помолясь Господу, броситься своей волей на меч или самому отворить себе жилы?

— Зачем, чужестранец? Мудрецы должны жить, ибо лишь великие боги решают за нас, когда нам надлежит отсюда уйти в подземное царство Аида.

Воскликнул победно:

— В таком случае я должен действовать, если Господь ещё не решил, что для меня настало время уйти! Пусть я сделаю мало для превращения скота в человека, но кому-то после меня станет полегче сделать что-то ещё, а это само по себе уже будет много, то есть больше, чем есть, хочу я сказать!