Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

Старик же напомнил бесстрастно, должно быть давно привыкнув к бессмертию:

— Пройдут тысячи лет.

Отрезал решительно:

— Пусть проходят! В том вина не моя!

Наконец мудрец взглянул на него, взглянул, как показалось ему, испытующе:

— Я всё сказал тебе, чужестранец, что думаю об этом предмете после долгого и упорного размышления. Не ты первый слышишь меня. Не ты первый всё решаешь по-своему.

Протянул к нему руку:

— Да, я как будто решил. Но ты, мудрейший из мудрых, мне очень помог. Большое спасибо, учитель.

Ученик выдвинулся откуда-то сбоку, склонился над зелёной травой и вежливо сказал:

— Мудрейший из мудрых, нынче ты зван на свадебный пир. Тебе уже надо идти.

Хотел закричать, что как раз и не надо идти на свадебный пир, что великие боги уже готовы решить, что учитель не вернётся с этого пира живым, но старик вдруг исчез, точно с помощью волшебства ученик перенёс его куда-то с древнего камня, лежавшего у подножия мраморной статуи, и он вновь увидел себя в своём кабинете.

Нагорела свеча. Колебалось красноватое пламя. Дымил чёрный шлейф над загнувшимся крючком фитилём. На прежнем месте лежала раскрытая книга. На той же странице лежала костяная закладка. Буквы, построенные в ряды умелой рукой, были готовы продолжать давний-предавний, затянувшийся спор. Он устал и не хотел продолжать, размышлял над трактатом, в котором страстно хотелось изобразить идеальное государство а также исправить ошибки мудрого грека, что научил его размышлять. Трактат писался урывками, однако просто, легко, потому что заранее было обдумано всё и всё решено.

Открыв наконец, бывая на торге, заседая в парламенте и в суде, что самый корень добра утаился от многих отуманенных алчностью, логически выводил, как поступал в своих диалогах Платон, все возможные следствия, которые при одном этом условии стали бы неизбежны. Следствия выводились точно бы сами собой: каждое новое заключение естественным образом вытекало из предыдущего, воображение тотчас подхватывало его на своё остриё, картины жизни счастливых, но пока что неведомых граждан рисовались одна за другой, повествование с удивительной стройностью продвигалось вперёд. Разумеется, не мог не взять за образец монастырь, общежитие иноков, они не владели ничем, ведь всё, что имели в стенах обители, было общим для всех, и труд, и пища, и стол. Тем не менее прямо сказал, что подобного образа жизни не существует между мирянами, и наименовал трактат свой «Нигдеей», а по-латыни «Утопией», указывая на то, что это всего лишь мечта, быть может, мечта на тысячу лет.

Из опытов торга, суда и парламента имел довольно верное представленье о том, как устроены люди, как нерасчётливо было бы обманывать их, не объявив напрямик, что это всего лишь мечта, ибо, открыв ужасный обман, они отшатнутся от правил, добровольно принятых иноками, которых люди мирские не хотят на себя принимать. Ещё нерасчётливей было бы их уверять, что это всего лишь заоблачная мечта, ибо во имя мечты способны отказываться от своего, нажитого только немногие, тогда как мыслитель желал вселить твёрдую веру, что общий труд и общая собственность могут распространиться у всех, и нужно не чудо, чтобы ввести справедливость и равенство, как испокон века мечтает народ, а всего лишь мудрый правитель.

Над этим положением пришлось потрудиться. Долго бился над тем, каким способом свести мечту и действительность, каким образом показать, что такая мечта могла бы воплотиться в реальность. Проще всего было бы прямо указать на образ жизни в обителях, где впервые явился идеал. После долгого размышления увидел, что это было бы крупной ошибкой. Простота и добродетели первоначального христианства давно покинули обиталища монахов. Добровольные служители Господу, подобно мирянам, вспоминали о заповедях Христа только во время молитвы. В море наживы их общая собственность явилась не более чем островком, и они поддались соблазну алчности и стяжания. Их богатства росли, а с богатствами росло и растление душ. Обжорство, пьянство, разврат стали их образом жизни, на это указывали все просвещённые люди Европы. Мог ли он представить читателям такой образец?

Своей вымышленной стране придумал дать очертания Англии, указав таким способом самое место, где скорее всего могла осуществиться мечта. Этого было, разумеется, мало. Тогда решил описать своё невольное путешествие в Брюгге, нечаянную встречу с Питером Джейлсом, которого образованные друзья на латинский лад именовали Эгидием. Назвал своего тогдашнего спутника Кутберта Тунсталла, начальника королевских архивов, упомянувши его учёность и доблесть, уверенный в том, что это известное имя лишний раз засвидетельствует правдивость рассказанной истории. С той же целью поименовал Темзиция, славного своим красноречием, настоятеля собора в Касселе, упомянул свою поездку в Антверпен. Его посольство во Фландрию ещё было у всех на устах, благодаря чему имена его спутников и названия городов сообщали видимость подлинности новому устройству и новой жизни людей, описанной им.

Выдумка его вдохновила. Одно за другим вводил имена живых современников, от итальянца Веспуччи, торговца и морехода, до англичанина Мортона, кардинала и канцлера. Одну за другой упоминал недавно открытые, но уже многим знакомые земли. Называл события, памятные всем. Сообщал всем известные факты. Повествовал о бедах и происшествиях, приключавшихся у всех на глазах всякий день. Из столь истинных происшествий составилась первая книга трактата, не без лукавства названная «Первой книгой беседы, которую вёл выдающийся муж Рафаил Гитлодей о наилучшем состоянии государства, в передаче знаменитого, мужа Томаса Мора, гражданина и виконта славного британского города Лондона». Наконец, всему сочинению предпослал письмо, адресованное Эгидию. В том письме Эгидий именовался свидетелем будто бы и в действительности происходившей беседы его с Гитлодеем. Непринуждённо писал:

«Дорогой Пётр Эгидий, мне, пожалуй, и стыдно посылать тебе чуть не спустя год эту книжку о государстве утопийцев, так как ты, без сомнения, ожидал её через полтора месяца, зная, что я избавлен в этой работе от труда вымысла; с другой стороны, мне нисколько не надо было размышлять над планом, а надлежало только передать тот рассказ Рафаила, который я слышал вместе с тобой. У меня не было йричин и трудиться над красноречием изложения, речь рассказчика не могла быть изысканной, так как явилась без приготовленья, экспромтом; затем, как тебе известно, эта речь исходила от человека, не столь сведущего в латинском языке, сколько в греческом, и чем больше моя передача походила бы к его небрежной простоте, тем она должна была быть ближе к истине, а о ней только одной я в данной работе должен заботиться и забочусь...»