Сергей Фомичёв - Сон Ястреба. Мещёрский цикл

Посторонних в крепости действительно обитала малая горстка. В убогом трактире отирались свободные от смены бойцы, да несколько проезжих купцов и шкиперов, которых загнала в крепость буря, а теперь задержала неожиданная осада. Из разговоров Питер понял, что моряки их кораблей все как один поступили на службу к генуэзцам. Нынче только богатеи могли позволить себе оставаться вне войны. Цены на съестное подскочили до небес, но пиво и вино, согласно особому указу коменданта, продавалось по прежним расценкам.

Проедая последние гроши из своего вознаграждения, Питер размышлял, как долго продлится подстроенная Романом замятня. Комендант после его доноса знал причину, но почему-то не спешил остановить войну. Значит ли это, что сражение вызревало давно, и значит ли, что в таком случае оно утихнет не скоро? Средства, конечно, были и помимо награды, тут толстяк ошибся, но трогать свою долю от продажи пряностей Питеру не хотелось.

Когда моряк увидел входящих в заведение шестерых арабов, он за короткий миг вспомнил все свои прегрешения.

Ему пришлось вспомнить кое-что повторно, когда арабы вытащили его из-за стола и, отведя в какую-то дыру, принялись задавать вопросы. Они умели спрашивать.

Питер рассказал всё. В отличие от коменданта, арабы не заплатили за сведения ни гроша. Напротив, англичанин сам заплатил жизнью.

Аравийцы покинули крепость, и растаяли в мареве парящей степи. Ордынцы и генуэзцы, проводив гостей ленивыми взглядами, вернулись к войне. Греческие рыбаки, набивая мошну, поругивали мещёрцев. Только теперь до них стало доходить, что когда всё затихнет, и победители, и проигравшие начнут искать виновных.

Константинополь. Июль 6862 года

Подобно той капле, что точит камень, серебро мало-помалу расчищало Алексию путь к митрополичьей кафедре. Сам Филофей сопротивлялся, но его окружение понемногу привыкало к постоянным подаркам, а привыкнув, стало давить на хозяина, в надежде урвать кусок пожирней. Вносили свою лепту и распускаемые слухи о невероятной состоятельности московских князей.

– Люди, способные перекупать соседские земли, смогут усилить наше влияние, – уговаривал Пердика патриарха.

– У нас пруд пруди таких способных, – возражал тот. – Вон, целые кварталы отстроили. Куплей веру не продвинешь. Только продашь.

– Но и без денег не много сделаешь, – гнул своё Пердика. – Империя угасает. Приходы нищают, многие храмы и монастыри лежат в руинах. Нет средств вдохнуть в них новую жизнь, нет средств убедить паству в незыблемости нашего дела. Люди видят упадок и теряют веру.

– Всё так, – говорил Филофей. – Но выбор из двух зол – суть дьявольский выбор.

Пердика отступал. На его месте возникали другие. Жадность делала церковников на редкость изобретательными в обосновании выгодного всем решения. Осада патриарха нарастала из дня в день.

Никто из продажных чинуш не догадывался, что Алексий уже шкрябал черпаком по днищу казавшегося бездонным денежного котла. Серебро иссякало, подобно степному ручью в сильную засуху. Десятилетия ушли на то, чтобы накопить его, и меньше года, чтобы спустить.

Правда, викарий взял с собой далеко не всё. Там, в Москве, ещё оставались значительные запасы, но предназначались они для совсем иных дел. Сан митрополита был лишь шагом на пути к более серьёзным задачам.

Влахерны встретили русского священника, как пасынка, получающего благословение помимо желания опекунов. Долгожданный «Аксиос» не грянул, скорее, продребезжал тихим нестройным хором, но Алексию он показался песней ангелов. Согласие клира ещё долго звучало в его ушах.

Церемония утомила, но Алексий был доволен собой. Почти год ожидания и, наконец, победа. Даже постное лицо Филофея больше не раздражало. Ведь это лицо провозгласило его митрополитом. Из местных лишь Пердика искренне радовался назначению. Епископы, патриаршие чиновники, с удовольствием бравшие серебро, не скрывали презрения к выскочке с севера.

На выходе из храма Алексий увидел литовского посла. Тому совершенно нечего было здесь делать. Но он пришёл и встретил русского священника неизменной ухмылкой. Значит, пришёл нарочно, чтобы показать свою силу. Неужели у Ольгерда оставалось что-то про запас? Видимо, осталось. Он вполне мог добиться постановки для своих земель отдельного владыки.

Ухмылка и предстоящие трудности отравили священнику вкус победы.

– Домой! – сказал он Василию.

– В Москву? – в голосе печатника прозвучала надежда.

Алексий и сам был бы рад покинуть Константинополь как можно быстрее. Но бросать дело на самотёк он позволить себе не мог.

– Пока только в Галату, – ответил митрополит. – Нужно выяснить, что на уме у литвинов.

– Вон тот, который постарше и побогаче выглядит, – показал Скоморох на идущего в окружении дюжих монахов священника.

Маг сдул пыль с камня, выпотрошил мешок, и будто торговец мелочами разложил перед собой колдовские припасы. Чего здесь только не было…

Чего бы ни было, Скоморох старался не подглядывать, дабы не перетрусить. Он предпочёл смотреть на врага, и лишь изредка переводил взгляд на Бресала.

– Так-так, – бурчал тот под нос, поднося к лицу то один, то другой предмет.

Он тщательно осматривал пожитки, словно впервые увидел всё, чем владеет. Затем, оставив несколько вещиц, вернул остальные в мешок.

Скоморох не нашёл в подобных запоздалых приготовлениях никакого смысла, он даже подумал, что колдун и сам ещё не выбрал, какую именно погибель обрушить на Алексия.

Примерно так оно и оказалось. Додумав какую-то мысль, Бресал хихикнул.

– Вот! Это, пожалуй, в самый раз будет…

Тем временем Алексий и монахи уже поравнялись с развалинами, за которыми скрывались заговорщики. Пришёл час действовать.

Водя перед собой руками, Бресал бормотал что-то на неизвестном Скомороху языке. Но концовка прозвучала на греческом:

– … и всякий, кто коснётся руки твоей, или платья твоего, или вкусит с тобой пищу, или разделит кров или молитву… всякий кого одаришь ты милостью, кому протянешь длань помощи… да будет тот предан земным и небесным карам.

Ничего особенного не произошло. Громы и молнии остались на своих небесах. Алексий лишь на миг запнулся и продолжил путь. Скоморох, сглотнув слюну, задумался о спутнике. Он был явно, всецело и безнадёжно безумен, этот Бресал. Его извращённые представления о справедливости имели в основе не наказание виновного, а губительную кару всем окружающим.

– Такое ощущение, что ты проклял всех, кроме самого негодяя, – осторожно, старательно скрывая раздражение, заметил Скоморох.