Валерий Кормилицын - Держава (том первый)

Она ловко увернулась от шлепка русоволосой, груди её при этом запрыгали из стороны в сторону и, смеясь, хлопнула по вздрагивающим ягодицам широкобёдрую. Та, споткнувшись о корень, брякнулась на колени, явив взору Акима белые ягодицы с красным отпечатком ладони.

«Мамочки! А вдруг они обнаружат меня? Вот стыдно–то будет…», — на минуту закрыл глаза, а когда открыл, то увидел стоящих по сторонам дерева крутобёдрую и рядом с ней чернобровую Настю, явивших его взору крепкие девичьи, чуть выпуклые животы, и тёмный бархат волос под ними.

«Вот она, женская тайна! — впился взглядом в чёрные лоскутки. — Сейчас они услышат, как колотится моё сердце», — схватился рукой за грудь, будто пытаясь заглушить его стук.

Воздуха не хватало, дыхание стало неглубоким и частым.

«Будто две версты пробежал, — любовался светлым треугольником русоволосой, подошедшей и вставшей рядом с подругами. — «Три грации» Рафаэля Санти, — вспомнил Аким фотографию в журнале, — ещё отец прятал его от нас. Правда, средняя из фигур там стояла задом… Однако, хватит искусствоведением заниматься, следует выбираться отсюда, пока не засекли, — начал осторожно, на корточках, пятиться задом из кустов, — только бы не зашуметь», — подумал он, тут же наступая на сухую корягу.

Треснула она, погромче выстрела из ружья.

«Ну всё, попался!» — сник Аким, поднимаясь и закрывая от стыда лицо сломанной веткой.

Услышав треск, девушки стали беспокойно озираться, вдруг увидев что–то большое и зелёное, поднимающееся из соседних кустов.

— Ой, батюшки! — всплеснула руками русоволосая. — Леший, никак, объявился, — схватила влажную ещё одежду и, забыв про лукошко, бросилась наутёк.

Её подруги, правильно думавшие вначале, что какой–то парень подглядывает за ними, услышав про лешего, вдруг осознали весь ужас положения и так завизжав, что любой уважающий себя пожилой леший, враз попал бы на больничную койку с расстройством желудка, мигом обогнали русоволосую, похватав по пути сарафаны и рубахи.

С такой же скоростью ринулся искать Помидорчика Аким. Спасибо, верный скакун откликнулся дробным ржанием на девчачий визг, чем подтвердил предположение русоволосой, и довёл девок до лёгкого обморока.

«Коня испугали», — влетел в седло Аким и погнал иноходца в противоположную сторону, больно оцарапав щёку нависшей веткой.

Прошёл Яблочный спас, а за ним и вакации.

Рубановы вернулись в Петербург. 16 августа начались занятия в кадетском корпусе и в гимназии.

Начало занятий — это, якобы, праздник. Поэтому Аким выпросил червонец и под предлогом, что ему следует прибыть в альма матер пораньше, сбежал по ступеням лестницы, хлопнул внизу дверью, и, почуяв свободу, помчался на конку.

«Вот была бы стыдуха прикатить на карете с папа и мама, словно сопливый богатенький первоклашка», — на ходу выпрыгнул из вагона конки, и бодро потопал в сторону длинного двухэтажного здания, крашеного в тёмно–коричневый цвет.

— Эй, милюзга, не путайся под ногами, — строго одёрнул двух белобрысых второклашек в новеньких синих фуражках с белыми околышами.

Оглянувшись на грозного дядю в сером с синими петлицами пальто, они ухватили покрепче лямки ранцев и помчались к воротам гимназии, а за ними повернули на лево, юркнув в открытую дверь.

Аким, поначалу, тоже хотел свернуть к запасной двери, но вспомнив, что придётся тащиться в раздевалку по тёмному коридору, где обязательно кто–нибудь из мелюзги наступит на ногу и испачкает начищенные ботинки, пошёл к парадному входу, влившись в толпу старшеклассников и их родителей.

«Ничего не изменилось», — глянул на сонного пожилого швейцара в синей ливрее и на медный колокол, лежавший рядом с ним на столике. Затем перевёл взгляд на две белых колонны перед широкой лестницей, ведущей к площадке с круглыми часами и окнами вверху. От площадки двумя маршами лестница вела на второй этаж.

«А собственно, что должно измениться?» — усмехнулся, направляясь в раздевалку, где уже висело несколько пальто и фуражек.

— Здорово Аким! — кинулся обниматься второгодник и лоботряс Витька Дубасов по кличке «Дуб» или «Дубина».

Ему больше нравилось, когда подхалимы уважительно называли — «Головорез».

— Отдубасить кого не треба?

— Подожди хоть денёк, — огладил тужурку Аким.

— Ну и зря! — оглядываясь по сторонам, произнёс Дубасов.

— Не «зря», а «здря!» — поправил его вернувшийся из деревни Рубанов.

— Гы–гы–гы — оптимистично отреагировал Дуб. — Опа! Уже новичков отлавливают, — добродушно, словно любящий отец на деток, глядел на второклассников, щипавших, дёргавших за уши и щедро раздававших щелбаны приготовишкам, недостойным ещё даже формы.

Те пугливо жались к стеклянной будке, возле которой стоял швейцар и свёрнутой газетой, в свою очередь, самозабвенно шлёпал по стриженым головам второклассников.

— Сидорова Коза как развоевался, — осудил швейцара Дубасов, — поперёк традиций прёт, козлиная морда, — следом за Рубановым поднялся на второй этаж и пошёл по коридору с высокими белыми дверями классов.

В длинном зале с паркетными полами и большими окнами, выходящими на Ивановскую и малый церковный двор, он изменил своё мнение о швейцаре Сидорове, так как двое малолетних вредителей, взявшись за руки и скользя по паркету на боку подошв словно на коньках, имели наглость врезаться пустыми своими головами в грозу и ужас Санкт—Петербургской 1-ой гимназии, самого Витьку Дубасова по прозвищу «Головорез».

Насекомые ловко увернулись от подзатыльников и скрылись, показав на прощание «грозе и ужасу», отвисшие до пупка красные языки, подкрепив для обиды сие мерзкое деяние монотонным звуком: «А–а–а-а!»

— Растёт смена, — потёр ногу Дубасов, — а швейцару в газету следует скалку завернуть…

В зале, между тем, гимназисты средних классов расставили стулья, которые начали потихоньку заполняться задами прибывших на торжество родителей.

— Господа гимназисты, ступайте к своему классу, — откуда–то из толпы вынырнул их классный наставник, учитель истории Трифон Пантелеевич и подёргал сизым носом, — а то торжественная часть скоро начнётся, — сникшим уже голосом добавил он, разглядывая учеников бесцветными глазами.

— Идём уже, — буркнул Дубасов. — За версту от Тришки алкоголем тянет, — с некоторой завистью сообщил Акиму. — О–о–о! — расставив руки, тянул он, заметив своих однокашников. — Подраться, случайно, никто не желает? — с огромной безысходностью в синих глазах поинтересовался Дуб. — Здрасьте, жиды! — шутовски поклонился пятерым евреям.

Те отвернулись, сделав вид, что не расслышали широкоплечего балбеса.