Валерий Кормилицын - Держава (том первый)

— Умники! — обиделся на курчавых своих одноклассников. — Да я ещё в пятом на второй год остался, а таперича, — глянул на Рубанова, — всё на твёрдую двойку с плюсом знаю, — затесался в ряды детей Сиона, ибо от Тришки поступила команда — строиться.

Те недовольно водили отвислыми носами, но помня уроки премудрого Соломона, стойко молчали. Кому охота, чтоб румпель ещё больше стал и в придачу красного цвета.

Между тем, к покрытому скатертью столу на трясущихся ногах приковылял бледный сухонький старикашка–попечитель, от всей причёски у которого остались только седые бакенбарды.

Следом вкатился директор гимназии Круглов, состоящий из двух глобусов — малого, что наверху, и большого, что ниже.

За ним чинно проследовали классные наставники. Погремев стульями, все разместились за столом.

Кхекнув и подняв трясущейся рукой отнятый у швейцара медный колокол, который тут же недовольно задребезжал, попечитель стал всматриваться слезящимися глазами в зал.

Пока он всматривался, немножко при этом, задремав, директор сумел отобрать у него гремевший уже набатом колокол.

Вдруг проснувшийся старикашка замер и вытянулся, поправляя свой синий вицмундир с большой звездой в петлице. Он был статским советником, что соответствовало пятому классу не какой–то там гимназии — а «Табели о рангах». Враз просохшие слезящиеся глаза его узрели Рубанова–старшего в мундире генерал–лейтенанта, чин коего относился к третьему классу. Помешанный на рангах старикашка, после небольшого перерыва от лицезрения высокого классного чина, затрясся с удвоенной силой, навёрстывая упущенные колебания и стал что–то шептать директору.

Посовещавшись, он взял со стола две книги и словно царский церемониймейстер, придворный чин коего тоже относился к пятому классу, выкрикнул фамилию: «Р–р–р-убано–о–ов»

Максим Акимович легко поднялся и подошёл к трепещущему старцу.

— Ваше превосходительство-о! — торжественно, насколько позволял козлиный тенор, обратился тот к Рубанову. — Угодно ли вам получить награду вашего достойного сына?! — с трудом поднял повыше две толстые книги.

Дубасов, выставив из строя голову, критически оглядел покрасневшего Акима.

Евреи дружно хихикнули, ибо особым прилежанием сей «достойный отрок» не отличался.

— Угодно, ваше высокородие, — согласился генерал и, изловчившись, принял из рук попечителя награду.

«Да-а! Я только «высокородие», а оне — «превосходительство! — завистливо глядел вслед прямой спине статский советник. — Зато полковник стоит ниже меня и относится к шестому рангу, — как мог, утешал себя, забыв о трудах праведных, — …и обращаются к нему всего лишь — ваше высокоблагородие…».

— Господин попечитель, — прошептал директор, дёргая за фалду вицмундирного фрака задумавшегося отставника.

— Да-с! — удивлённо огляделся по сторонам — где это я? — Ах, да! — поднял маленькую коробочку с наградой. — Вы называйте фамилию, а я стану награждать, — обратился к Круглову.

— Шамизон! — штабс–капитанским басом рявкнул директор.

«Ну-у, штабс–капитаны и вовсе стоят на девятом месте», — протянул коробочку худому пожилому еврею с красной лысиной.

Исхитрившись, тот уцепил награду.

«Этот, хотя ни к какому классу не относится, с четырнадцатого по пятый разряд любого купит… Нет, по шестой… Меня ему купить не удастся».

— Шпеер! — выкрикнул следующего «лауреата» директор.

— А русских нет? — зашептал ему статский советник и тут же, заметив подошедшего курчавого господина, с улыбкой протянул коробочку.

У того не было шамизоновской ловкости и он долго не мог принять награду. Наконец догадался, задрожал в такт с попечительскими руками, и через минуту добился своей цели.

После затянувшегося торжественного акта начались классы.

Родители, переговариваясь между собой, направились к выходу, а их «наидостойнейшие» и не очень, чада — в высокие, пахнувшие масляной краской и побелкой, комнаты.

Не успел ещё Сидорова Коза отзвонить во вновь обретённый колокол, громко бахнув дверью, в класс влетел преподаватель английского языка Иванов. Его предмет не входил в обязательную программу, а являлся дополнительным, но весь класс на него записался.

Как и положено, англичанин Иванов был длинный, с вытянутым лошадиным лицом и крупными белыми зубами.

— Даже меня он пугает, — негромко, наклонившись к Акиму, произнёс Дубасов, — так и думаешь, что следом ворвётся собака с оскаленными клыками…

— Или душегуб с топором, — поддержал приятеля Рубанов. — Не может солидно ходить, как директор, например, а носится, словно кто за ним гонится.

— Этот английский Иванов, — хохотнул Головорез, — да он… — что «он», сказать не сумел, так как успевший отдышаться «англичанин» произнёс:

— Чилдраны, заткнитесь!

— Никакой культуры обхождения, — бурчал Дубасов.

— Джентльмены, русского языка не разумеете? Просил же заткнуться, — заорал Иванов.

Он легко впадал в неистовство и этим заметно отличался от хладнокровных англосаксов.

— Я молчу, — стал спорить Дубасов.

— Скажи по–английски: «Господин учитель, я молчу», — аж подпрыгнул со стула «англичанин».

Загремев крышкой, Дубасов поднялся из–за маленькой ему парты.

— Мистер тичер… — на этом познания его кончились. Ещё он знал слово «гудбай», но это и вовсе чёрт те что получится…

— Не знаешь? — со всего маху плюхнулся на жалобно заскрипевший стул Иванов.

— Знаю! — уныло произнёс Дубасов.

— Что-о? — подскочил, словно под ним была кнопка «мистер тичер».

Сидящий за первой партой Шпеер подхалимски посмеивался, преданно глядя на взбешённого преподавателя, и зажмурил от удовольствия глаза, когда тот хряпнул стулом об пол, отломив одну ножку.

Заметив поломку, «англичанин» сразу успокоился и продолжил урок стоя.

Почин был сделан. Витька Дубасов получил жирную, как директор, двойку в журнал.

— Наконец–то наступила любимая пора занятий! — подвёл итог первому уроку Аким Рубанов.

Вторым уроком была история.

Хлюпая сизым носом, с журналом подмышкой расслабленно появился Трифон Пантелеевич. Он осторожно подошёл к столу, задумался, вспоминая что–то своё, педагогическое, оглядел замерший класс, доску, вздохнул и неуверенно сел на стул, явив через секунду стоптанные подошвы ботинок, взлетевшие выше стола.

— Вот и похмеляться не надо! — порадовался за историка Аким.

В классе висела напряжённая тишина, прерываемая бормотанием, икотой и каким–то скрежетом со стороны кафедры.

Вдруг стоптанные башмаки исчезли, и постепенно над столом стали возникать растрёпанные волосы, морщинистый лоб, расширенные глаза цвета Куликовской битвы — красные. Уже не сизый, а фиолетовый, с небольшой зеленью нос, жидкие усики, тонкие губы и плохо выбритый подбородок.