Валерий Кормилицын - Держава (том первый)

Лицо добродушного помрачнело. Возчик, не успев выяснить, куда сдуру заехал, влепил похабнице кнутом по заднице, и в ту же минуту схлопотал по ватной спине плашмяком лопаты, которая радостно оставила на армяке свой автопортрет, рисованный жидким дерьмом и грязным снегом.

— Яти твою в рогожу мать! — философски изрёк добродушный дворник, опираясь на метлу.

— И твою! — оглянулся в сторону перепуганной кобылы его напарник, убирая художественной лопатой оставленное добро.

— И вашу! — топнул ногой на собравшихся пожрать воробъёв, Аким.

Пахло весной… Свежий воздух Невы смешивался с запахами конского навоза, дёгтя и печного дыма.

«Хорошо-о!» — помчался он в сторону гимназии, щенком перепрыгивая через маленькие кучки оставшегося снега.

На задней парте полупустого класса сидел Витька Дубасов и, заглядывая в бумажку, что–то бухтел, пугая дьяконским басом проснувшуюся от солнца муху.

— Латынь учишь? — поинтересовался у друга Аким, доставая из ранца учебник и тетради.

— Не-а! — по–лошадиному замотал башкой Дубасов, не отрывая взгляда от шпаргалки и бормоча:

«Его преосвященство, за ним всё духовенство, все пьют до совершенства — умилительно–о–о!»

— Чего это ты учишь? Закон Божий?… — заинтересовался Аким.

— Почти. У меня дальний родственник в бурсе учится, он и прислал: «Хоть поп и с камилавкой, но выпил он с прибавкой, катается под лавкой — удиви–и–и-тельно–о–о! — закатил глаза к потолку Дубасов. — Когда и сам владыка, подчас не вяжет лыка, то мне–то, горемыке-е — позво–о–лительно-о!» — заревел он громче церковного хора. — В семинарию после гимназии пойду! — сообщил зашедшим в класс евреям.

— А куда же мне надо идти, коли я такие стихи изучил, — прокашлялся Аким и негромко продекламировал: «… И на постели одинокой, мечусь как угорелый я. То лик мелькнёт голубоокий, то черноокая моя». — Но это не сеньора Бальони—Пальцапупа, точно говорю.

Дубасов в восторге хлопнул себя по колену:

— Ну давай, давай, не отвлекайся, дальше–то что?

— Дальше? Дальше самое интересное: «Глаза мечты спустились ниже, с лица скользнули по груди, к заветной цели ближе, ближе… Мечта проклятая, уйди!..»

— В публичный дом тебе надо! — сделал вывод Дубасов. — Прочти ещё раз помедленнее, я запишу, — достал листок и ручку с чернильницей.

Поэтический диспут прервал похудевший от поста отец Алексей, в новом лиловом подряснике.

— Бр–р–а-а–тие–е! — пророкотал он, привлекая внимание. — Дубасов с Рубановым, хватит о божественном шептаться, поговорим о делах, — поправил на груди серебряный крест. — Бр–р–ра-а-тие! — глянул на этот раз в сторону спрятанного за белой тканью учебного скелета в натуральную величину, принесённого им из кабинета географии в качестве назидания. — Рёбра не отломали у пособия? — вновь сбился с мысли и, приподняв материю, заглянул за неё. — Прости Господи! — оторвал приклеенную толстую свечу, торчавшую между костяшками ног.

— Отче! А это шкелет мужика или бабы? — поинтересовался Дубасов.

— Судя по свече — мужеский! — развеселил класс демократичный рыжий батюшка.

«Скажи им, что женский, рассверлят отроки лонную кость. Спаси, О-осподи, мою душу грешную, — мысленно пропел и перекрестился отец Алексей, — или щетку прилепят», — завершил он грешные рассуждения, тщательно закрывая бренные останки.

— Чада мои неразумные. Грядёт великий праздник Пасхи Христовой, а мы ещё не распределили хоругви с образами, и не репетировали крёстный ход, — раскрыл классный журнал и достал оттуда исписанный листок.

Акиму выпало нести Святой Образ, а Дубасову — тяжеленную хоругвь.

После репетиции, младшие классы, вопя что–то непонятное, но громкое, бурей промчались по лестнице, с завыванием миновали загодя спрятавшегося в стеклянную будку швейцара Сидорова, прижимавшего к груди драгоценный свой колокол, и пушечными ядрами разлетелись кто по двору, кто по саду, кто по улице.

Даже толстый здоровяк–жандарм, и тот нырнул в подъезд дома, дабы не быть сметённым неуправляемым ураганом.

«Эти гимназёры хужей револьцинеров, — с опаской выглянул из двери, плюнув вслед пронёсшейся разбойничьей ватаге. — Ведь обязательно какой–нибудь мелкорослый нехристь на мундир соплями харкнет… Рази пумаешь потом шельмеца?»

— Ты на исповедь пойдёшь? — обратился к другу Рубанов.

— А в чём мне исповедоваться? — встал в позу Дуб.

— Ну, хотя бы, неразумный сын мой, о свече батюшке расскажи, кою невинному скелетохе прилепил, и о надписи, что сзади на мослах вывел. Спасибо, отче туда не удосужился глянуть…

— Это не повод, чтоб каяться, — несколько сник Дубасов. — Я ведь и спереди хотел кое–какие буквицы накидать, но не стал…

— За это тебе три греха спишится, — поощрил приятеля Аким, — за каждую буквицу по греху.

— Тоже мне, архангел Гавриил… А может, все девять, по три на буквицу, — язвительно произнёс Дубасов, входя в физический кабинет и машинально вертя колёсико стоявшей на столе электрической машины.

Агрегат так и остался на столе, когда Дуб подошёл к стеклянному шкафу с занимательно блестевшими паровыми машинами, паровозами и насосами, зато колёсико он обнаружил в своей руке.

О-о! Ещё один грех, — спас наглядные пособия Аким, с трудом оттащив товарища от шкафа.

Раскрыв дверь, они вошли в притвор гимназической церкви, где висели две иконы, и Аким перекрестился на образ Двенадцати Праздников.

Распропагандированный жидами Дубасов иронично хмыкнул: — Оставайся, а мне пора, — пожал руку Акиму и спустился по церковной лестнице из притвора.

Гимназистам строжайше запрещалось по ней ходить.

«Фома неверующий», — по синей ковровой дорожке Рубанов прошёл за железную решётку, поднялся на амвон, полюбовался ангелом в голубой одежде, с белой лилией в руке, от безделья заглянул за ширму на клирос и вернулся обратно, поправив по пути свечу перед ликом Богоматери.

Увидев отца Алексея, беседующего у стены с двумя дамами, поклонился ему и встал неподалёку.

«Какой вид у батюшки строгий, сейчас даже Витька не осмелился бы с ним шутить», — подумал Аким, разглядывая поднимавшийся по лестнице народ.

Особенно его заинтересовала стройная дама в чёрной шляпке, идущая под руку с офицером. Остановившись перед прилавком, она достала из небольшой, висевшей на руке сумочки, кошелёк, отрицательно покачала головой на попытку офицера дать ей деньги и, протягивая серебряный рубль, купила свечи.

«Какая женщина-а! — наблюдал за ней Аким. — Господи! Спаси, сохрани и помилуй мою душу грешную, — пошёл за ними в притвор, где дама сняла накидку, и офицер повесил её на вешалку. — Какой ста–а–ан, — потрясённо глядел на строгую тёмную юбку, обтягивающую бёдра, на простую серую кофточку, под которой круглились два небольших холмика, на белую шею с жемчужным ожерельем, и на выбивающиеся из–под шляпки светлые локоны. — У неё непременно голубые глаза — думал Аким, — непременно голубые. Они просто не могут быть другими».