Валерий Кормилицын - Держава (том первый)

Увидев барчука, швейцар сделал умильную рожу, а не растерявшийся старикашка спёр у него в это время две копейки.

«Прохиндей какой! — осудил разбойника Аким. — А ещё про меня говорят», — столкнулся со сторожем, стащившим у Марфы судок и блаженно пожиравшим на ходу кусочки недоеденного господами фрикасе.

Разглядев сощуренными глазами трёх одинаковых барчуков, Пахомыч озадаченно икнул и опёрся о стену.

— Сы-ы, сы-ы днё–ё–м анд–д–ела вас всех, — с трудом вымолвил вслед барчукам.

«Тоска–а–а! Какая тоска!» — лежал на кровати Аким и глядел в потолок.

Вечером немного развеялся, проводив отца на вокзал, и даже всхлипнул, прощаясь с ним в купе поезда.

Ночью он размышлял, как бы ему встретить Натали и чем бы поразить её воображение, чтоб она простила его.

Ирина Аркадьевна, рассеянно перекрестив перед сном сыновей, легла в постель и грустила об уехавшем муже, положив на грудь раскрытый томик французских стихов, кои любила за манерность, порядок рифм и грациозно завитую любовную негу и чувственность строф. Всплакнув, она забылась в томной меланхолии, навеянной амурной поэзией французских бардов.

Лишь один Глеб, чихнув и чертыхнувшись, тут же уснул крепким кадетским сном. И снился ему сначала гигантский оклад подпоручика, а потом новые золотые монеты в 10 и 5 рублей, которые в конце прошлого года стал чеканить министр финансов Витте. Часть кадетских остроумцов нарекла их «виттекиндеры», а другая часть, к коей относился и Глеб — «матильдоры», в честь супруги министра Матильды Лисаневич.

Но все эти экономические и политические перипетии абсолютно не трогали огромное большинство российских подданных, которые работали, торговали, учились, служили, влюблялись и отдыхали летом на дачах и в имениях, у кого они, конечно, имелись.

У Рубановых, слава Богу, была милая их Рубановка, куда, дождавшись приезда из Ливадии отца, и направились они, оставив Глеба производить воинские манёвры в летнем лагере.

Договорились, что в июле его привезёт Георгий Акимович со своей семьёй.

Акиму так и не удалось встретить обиженную им желтоглазую девчонку, и он грустно глядел в окно вагона на проносящиеся мимо перелески и поля, реки и озёра, бегущий параллельно поезду пыльный тракт с верстовыми столбами и деревьями по краям, на ветряные мельницы и поля пшеницы, на зелёные луга и помещичьи усадьбы. И над всей этой необъятной красотой, именуемой Россией, то вставало солнце, нежа в своих лучах сиреневые просторы, то жёлтая, как глаза Натали, луна, золотила росу на траве.

Засыпая, Аким думал о необьятном мироздании и размышлял, куда ведёт Млечный Путь.

Утром он всё понял, увидев пыльную станцию затерянного на российском раздолье уездного городишки.

Млечный Путь вёл в Рубановку.

И вновь ландо с заспанным Ефимом на козлах, с вечной соломой в спутанных волосах, и колея дороги, и шаткий мостик, проезжая который, Рубанов–старший чуть не откусил язык, пытаясь донести до ближних, что мост никудышный.

— Так и не по–о–о-чинили, — сделав ударение на полудюжине «о», поддержал отца Аким.

— Вот я им да–а–а-м! — беззлобно пригрозил Максим Акимович.

Побеседовав, как двое хронических заик, стали любоваться открывшимся видом.

— А всё–таки хорошо! — блаженно улыбался Максим Акимович, въезжая в Рубановку и кивком головы здороваясь с кланявшимися ему крестьянами.

У двухэтажного кирпичного дома старосты остановились, и сюсюкающий, якобы от счастья видеть господ, Ермолай Матвеевич, пузыря на выпуклом животе ситцевой рубахой, уговорил приезжих отведать молочка.

— Совсем ты, Ермолашка, осунулся, от делов праведных, — глянув на выпирающую из–под рубахи «трудовую мозоль», произнёс Рубанов–старший, удивляясь, как к тощей фигуре сумел приклеиться такой «волдырь». — Я чуть все зубы на мостке не выбил, — наудивлявшись, продолжил он.

— Кому? — глядя честными глазами деревенского мазурика на своего господина, поинтересовался староста.

— Тебе! Хочешь, чтоб барин в овраг свалился со всей семьёй?

— Никак нет! — струхнул Ермолай Матвеевич. — Оно ведь что с мостком–то? — стал мозговать он. — То — то, то — сё… Ноне оправим, — пообещал, обращаясь к медному петуху на крыше.

— Но–о–не! — язвительно произнёс Максим Акимович. — Хоть к отъезду сделай, — отдал ему пустую кружку. — Трогай, сноп пшеничный, — ткнул кучера кулаком в спину.

— На этот раз пылищи в доме на пол–вершка больше, чем в прошлом, — сделала вывод Ирина Аркадьевна, разбирая вещи. Совсем за чистотой не следят.

Так же как в прошлом году, весь следующий день принимали местных сливок общества: полицмейстера, предводителя уездного дворянства, чернавских и ильинских господ. Ещё через день нанёс визит и сам губернатор, дабы засвидетельствовать почтение и узнать, чем дышит сановный Петербург.

— Уж так надоела нам с супругой эта тьмутаракань и хочется в столицу. Ну хотя бы в Москву, — умильно выкатывал в сторону царского генерал–адьютанта и без того выпуклые глаза на полном лице.

Аким за это время навестил притулившуюся к пруду каменную беседку, поглядел сверху на Ромашовку, поплавал на лодке, без конца бултыхаясь в воду от летнего зноя. А вечером скакал по деревенским дорогам на Помидорчике, попутно навестив приехавшего на вакацию из реального училища в уездном городке Васька′ Северьянова.

Ещё через день Рубановы помолились в церкви и поклонились праху покоившихся там предков.

И, что тоже уже становилось местной традицией, Аким вместе с Васьком имели честь присутствовать на сельском сходе с повесткой дня: «Ремонт моста, туды его в перила мать». Перил, правда, давно не было — утащили на оглобли.

На этот раз раздражительный и нервный староста на табурете не сидел,

а крыл односельчан стоя. Слово «мать» так и витало в летнем воздухе, забивая запах трав, ржи и цветов.

— Барин чуть шею не свернул, по мосту проезжая, — быком ревел Северьянов.

— Кому? — как давеча он сам, озаботился Гришка–косой.

— Себе! — успокоил его староста.

— А–а–а! — уселся тот на завалинку своей хаты.

— Хрен — на! — жёстко отреагировал Ермолай Матвеевич. — А я начну свёртывать вам, — внимательно оглядел маленькие свои кулачки. — Ну чего вылезла, старая шалава, — в сердцах рявкнул на бабку Матрёну, — по бабам дед Софрон ушёл, — развеселил собравшихся.

Даже Коротенький Ленивец, упав от смеха на плечо соседа по бревну, не поленился поднять вверх ноги и перебирать ими, явив обществу чёрные от грязи пятки.

Сам же дед Софрон скромно стоял за ракитой и задумчиво мочился на лист лопуха.

— Тьфу, нечисть рыжая, — глянув на старосту, заволновалась бабка и пошла за калошами, собираясь искать непутёвого старичка. По пути огрела прутом облезлого петуха, размышлявшего — топтать курицу, или ну её, лучше завтра, выбив из него три драгоценных пера. — Один разврат в округе, — хотела поддать под зад легкомысленной курице, но та ловко увернулась, закудахтала, на секунду остановилась у плетня, чтоб сделать маленькую кучку, подумала о чём–то своём, курином, видно приятном, квокнула, и погналась за петухом, исчезнув вместе с ним в курятнике.