Валерий Кормилицын - Держава (том первый)

— Раньше его звали Головорез, — подтвердил Рубанов, скромно умолчав о втором прозвище.

Перекурив и обсудив происшествие, юнкера разобрали винтовки, а фельдфебель в особый журнал переписал их номера и в графе напротив — фамилию владельца.

Потом, после обеда и двухчасового отдыха — уставы, физподготовка, чтоб одолеть послеобеденный сон, и перед ужином, для поднятия аппетита, Соколов, с огромным вдохновением провёл строевые занятия на плацу, пообещав с завтрашнего дня перейти к индивидуальной строевой подготовке.

— Будем оттачивать выправку, господа, — обнадёжил уставших юнкеров.

— Военное училище, господин юнкер Дубасов, оказывается, очень умственное и полезное для юношества заведение, — работая после отбоя шваброй, разглагольствовал Аким.

— Я тоже так думаю, господин юнкер Рубанов. Особенно развивает руки, — поддержал друга Дубасов, отжимая тряпку не в ведро, а себе на колени.

— Р–р–азговорчики, — от скуки прикрикнул на них парикмахер, который был сегодня дежурным по роте, но увидев разъярённое лицо отшвырнувшего тряпку Дубасова, почёл за благо смотаться подальше. — Через час приду, проверю, — чтоб не терять марку старшекурсника, крикнул им на прощание.

— Господин шкурный по роте, тьфу, дежурный по роте, уборку корридора закончили, — приложив два пальца к виску, доложил цирюльнику обстановку Рубанов.

Дубасов молча сопел, с ненавистью глядя то на швабру, то на козерогого папашу.

Отойдя от него, на всякий случай, подальше, дежурный стал вразумлять Акима, который, якобы, оговорился при докладе:

— Во–первых, к пустой голове руку не прикладывают, — загнул один палец, — во–вторых, сказано отработать три часа, — мстительно оглядел козерогов.

— Сказано коридор с лестницей помыть и мы помыли, — возразил Рубанов.

— Ещё спорить будешь с трынчиком, — расхорохорился ротный брадобрей, — плохо помыли, давайте по новой, — вновь исчез в оружейной, и по совместительству умывальной комнате.

Аким с тоской оглядел громадный объём работы, тяжело вздохнул, и приступил к уборке.

«Права была мама, — лёжа на койке, и считая для разнообразия длинный ряд окон, размышлял Аким. — Лучше бы я в студенты пошёл. Жил бы сейчас дома и горя не знал. Целых два года провести здесь, в этой казарме. Умываться ледяной водой. Словно слон в цирке, топать под команду ногами, да при всём этом, напускать на лицо бравый и довольный вид… Я не смогу! Нет! Не выдержу… Но как же Глеб? — заворочался на матрасе. — Ведь он же на два года младше меня, а выдерживает… Выдерживает, потому что — Рубанов. А что же я? Стыдно! Должен выдержать! Выдюжу!».. — дал себе слово и провалился в сон.

И снова: «та–та–та», — выбивал барабан. Снова утренняя брань юнкеров, ледяная вода и простой завтрак, и физподготовка, и уставы, хождение строем на плацу под ненавистный уже барабан. Затем индивидуальная подготовка.

Занимались шагом, так, что бы ступня ноги, идя всё время параллельно земле, выносилась на аршин вперёд. И так не то, что до седьмого, до семнадцатого пота.

Через неделю вставать стало как–то легче, и вода уже не казалась такой ледяной, и канат, по которому обезьянами лазили на физподготовке, не таким длинным, а уставы не такими заумными.

Юнкера стали чаще шутить и улыбаться. Как–то в воскресенье, развеселив Акима и всю роту, в казарме появился скелет — точная копия гимназического, только этот был в лихо заломленной бескозырке, с папиросой в зубах и в форме павлона.

В костлявой руке он держал плакат «Мама, я павлон–отличник».

И хотя в военных училищах была не 5-ти, а 12-ти бальная шкала успеваемости, кадеты и гимназисты младшего курса по привычке называли себя отличниками или двоечниками.

— Привычка — вторая натура, — сделал вывод Гороховодатсковский.

— Намного солиднее, чем свечу втыкать в мослы, — похвалил костлявую немощь Дубасов.

— Господа, меня именуют Николай Малюшин. Кто желает запечатлеться на память — гоните трёшницу и сфотографирую, — предлагал суетившийся возле костлявого отличника, весьма упитанный юнкер старшего курса.

Он широко улыбался и показывал стоявший на треноге фотографический аппарат.

— Какие щёки накачал, — толкнул Дубасова Аким. — Да не скелет, а его друг.

От желающих сняться для истории с мосластым красавцем не было отбоя.

Сфотографировался и Рубанов, обратившись потом к Малюшину:

— Господин юнкер, а можно с вами за трёшницу щёлкнуться? Только плакатик нужен другого содержания, например: «Я и павлон–двоечник».

— Это чтобы за отметки дома не ругали? — сообразил фотограф. — Да ради Бога.

Через десяток минут Аким запечатлелся для родителей, обнимая одной рукой упитанного двоечника, а другой — костлявого отличника.

Потрясённая рота вновь стала сниматься.

Фотографом на этот раз был Дубасов.

За идею Рубанов получил четыре снимка бесплатно, а Дубасов и вовсе заработал тридцатник.

В октябре, в торжественной обстановке, в училище проходила военная присяга.

Как и всякому славному делу на Руси, ей предшествовала большая церковная служба.

День был хоть прохладный, но солнечный, поэтому служба проходила на плацу.

Перед строем юнкеров установили аналой со Святым Евангелием и Крестом.

Юнкеров окружало ещё одно каре — родителей и родственников. Чета Рубановых стояла на почётном месте.

В торжественной тишине, старательно печатая шаг, к середине каре юнкеров вышел начальник училища в сопровождении командира батальона и поприветствовал их. После дружного ответа, волнуясь не меньше юнкеров младшего курса, генерал–майор Шатилов отдал команду:

— Р-равнение на знамя!

Оркестр грянул марш «Под двуглавым орлом», и у Акима восторженно заколотилось сердце, когда знаменщик, чеканя шаг, торжественно прошёл перед замершим строем и встал у аналоя, держа штандарт с золотым орлом на вершине древка.

— На молитву! Шапки долой! — скомандовал на этот раз полковник Кареев и священник, тоже волнуясь, произнёс:

— Повторяйте за мной слова военной присяги: «Обязуюсь и клянусь Всемогущим Богом перед Святым Его Евангелием защищать Веру, Царя и Отечество до последней капли крови…».

Аким повторял слова клятвы, но глядел не на священника, а на стоящего неподалёку отца, тоже шептавшего слова давно им принятой присяги.

И столько света было в его взгляде, что у Акима, отчего–то, навернулись на глаза слёзы.

Затем адъютант училища громко зачитывал военные законы, карающие за нарушение присяги и награждающие за храбрость.

Хотя Аким всё это прочёл заранее, сердце его трепетало от гордости — он становился защитником России.

А когда, в порядке очереди, подошёл к аналою, и приложился пересохшими губами к Кресту, Евангелию и, встав на колено, поцеловал краешек знамени, глаза вновь налились слезами и он понял, что судьба его навеки связана с Отечеством и армией.