Валерий Кормилицын - Держава (том третий)

Витте заметался, словно находился на тонущем корабле, посылая в министерство иностранных дел и императору тревожно–трусливые телеграммы: «По нашему мнению, было бы удобно отдать весь Сахалин».

«Если так, то дальнейшие переговоры станут совершенно бессмысленны», — отвечал государь.

После возобновления переговоров и твёрдой позиции Японии, Витте вновь запаниковал: «Нельзя отвергать и уступку Сахалина, и возвращения военных расходов», — настаивал он.

На него даже не повлияло то, что прибывший в Портсмут военно–морской агент капитан Русин сообщил, что настроение в русской армии бодрое и на мир она не рассчитывает.

«Что понимает в политике этот капитанишка?» — бомбардировал телеграммами министерство иностранных дел по мере совещаний с Комурой: «Если мы категорически отказались от уплаты военного вознаграждения, за исключением уплаты за военнопленных, но приняли бы во внимание фактическое положение дела относительно Сахалина, то тогда в случае отказа Японии — что, по моему мнению, представляется почти несомненным — мы останемся правы в глазах общественного мнения».

«Ну вот, выбил всё–таки согласие уплаты денег на содержание военнопленных, а это, суть, завуалированная контрибуция», — расстроился государь.

Переговоры явно начинали его утомлять и особенно давление Витте.

— Его императорское величество не изволил согласиться на сделанные Японией предложения, — жаловался Сергей Юльевич российскому послу в Америке и своему помощнику, барону Розену.

Мнение Рузвельта постепенно склонялось в сторону России, и он всячески давил на Комуру, весьма его этим потешая.

«Всё упирается в два основных вопроса, — телеграфировал царю Витте, — в Сахалин и контрибуцию. С контрибуцией мы, практически, решили — выплатим 46 миллионов рублей за содержание военнопленных… Но может вы, ваше величество, всё же соизволите согласиться на уступку Японии хотя бы половины Сахалина».

И Николай уступил.

13 августа Витте пригласил упрямого Комуру на частную встречу, где проинформировал, что японцы получат южную часть Сахалина.

— Будем думать, Сергей Юльевич, — привычно улыбнулся и поклонился Комура.

15 августа японское правительство решило, пока не поздно, соглашаться на условия России: «Заключайте договор, — получил Комура телеграмму из Токио. — В сложившейся финансовой ситуации Японии необходим мир».

В ночь на 16 августа российская делегация получила императорскую резолюцию: «Пошлите Витте моё приказание завтра, во всяком случае, закончить переговоры. Я предпочитаю продолжать войну, нежели дожидаться милостивых уступок со стороны Японии».

На заседании Витте сидел как в воду опущенный, и нервно комкал в ладонях какой–то листок: «Следовало отдавать Сахалин… Из–за какого–то ненужного России островка сорвутся мирные переговоры», — зачитал японской делегации последнюю волю государя.

В совещательной комнате наступила тишина, нарушаемая лишь слабым хрустом мнущейся в ладонях Витте бумаги.

Розен нервно курил сигару.

Японцы, загадочные, как божки на рисунках, хранили молчание.

И в этой тишине, почти не нарушив её, неслышно поднялся Комура и тихо произнёс:

— Господа! — присутствующие затаили дыхание, боясь пропустить хоть слово. — Японское правительство, стремясь к восстановлению мира и к успешному окончанию переговоров, согласно на русское предложение о разделении Сахалина на две части без денежного вознаграждения.

Витте, краснея лицом и дрожа ногами, заикаясь, заявил:

— Я рад согласию японской стороны. Линия демаркации будет проходить по…, — поднёс к глазам не измятый — тот был уже в урне, а свежий гладкий, исписанный каллиграфическим почерком лист, — … пятьдесят градусов северной широты: «Написали бы — параллели, — с облегчением подумал он, чувствуя, как в душе поднимается радость от законченных, практически, переговоров. — Всё у них градусы на уме… И не сорок, а аж пятьдесят. Крепко в голову ударит и надолго запомнится», — пожав руку Комуре, вышел к ожидающей прессе.

Глядя на его красное довольное лицо и ослепительную «японскую» улыбку, все поняли — мир заключён, и услышали:

— Ну, господа, мир, поздравляю, японцы уступили во всём.

«Это ещё вопрос — кто кому уступил», — вышел следом Комура.

Август Максим Акимович проводил в Красносельском лагере. Просматривая газеты — не поверил своим глазам: «23 августа заключён Портсмутский мир. Россия признала за Японией преобладающие интересы в Корее. Уступила права на аренду Квантунского полуострова с Порт—Артуром и Дальним. Передала южную ветку Маньчжурской железной дороги со всем имуществом. И половину Сахалина». — Да что же это? При отмобилизованной полумиллионной армии и двух тысячах пушек вот просто так отдать врагу победу? Обескровленному уже врагу. И к чему тогда произносились слова: Не отдадим ни пяди русской земли», — засобирался в Петербург.

В столице встретился с генералом Драгомировым.

— Михаил Иванович… Донесли, что вы плохо себя чувствуете и лечитесь горилкой в Конотопе.

— Когда тут болеть. Страшные дела творятся у нас в государстве Российском, — пожали друг другу руки генералы.

— Михаил Иванович, милости прошу ко мне на пироги…

— Троцкий ещё будет? — улыбнулся старый вояка.

— Никак нет, ваше превосходительство. Шустов…

И видя, как от удивления генеральские брови поползли вверх, добавил:

— Коньяк. Не повредит здоровью такой собеседник?

— Як конь! Это я о себе, — засмеялся Драгомиров.

Уютно расположившись в кабинете, неспешно выпивали, и так же неспешно вели степенную беседу.

— Вот что граф Полусахалинский натворил, — закусив первую рюмку и отдышавшись, произнёс Драгомиров, насмешив хозяина.

— Эко вы ловко определение человеку дать можете, Михайло Иванович, — вытер выступившие от смеха слёзы Рубанов. — Зато графом стал… Руки императору, говорят, до локтей измусолил от счастья. Как же. Жидовка его графиней станет теперь.

— Такое у меня предчувствие, друг ты мой Максим Акимович, что последний раз с тобой выпиваем, — невесело улыбнувшись, разлил по рюмкам коньяк Драгомиров.

— Что, хотите завязочку завязать на шее? Так у вас там орден висит, — тоже невесело хохотнул Рубанов, прекрасно понимая, о чём говорит старый генерал.

— Давай, Максим Акимович, за дружбу, — поднял на уровень глаз рюмку Драгомиров и сквозь коньяк глядел на расплывающиеся контуры лица товарища. — И за добрую память, — остановил хотевшего что–то сказать Рубанова. — Армия наша крепка морально и физически, — перекрестился на икону. — Один из моих учеников, начальник штаба крупного подразделения в Маньчжурии сообщил, что мир там восприняли, мягко сказать, без энтузиазма. Поскольку, располагающиеся на Сыпингайских позициях войска глубоко эшелонированы и имеют в резерве более половины армейского состава, что предохраняет от неожиданного нападения врага, и обещает большие возможности в будущем наступлении. Хотя, какое с дедушкой Линевичем наступление? Грел бы старческие косточки на печке, так нет, армией руководить согласился. Старый чёрт. Армия сейчас омолодила свой состав и значительно усилилась технически: артиллерией, пулемётами, беспроволочным телеграфом. Фланги надёжно прикрыты… Воюй — не хочу! — не забыл наполнить рюмку. — А главное, не сломлен, в отличие от японской, дух Маньчжурской армии. Нас ждала только победа! Но Витя, по моему разумению, дезинформировал государя о ходе переговоров и убедил пойти на уступки японо–американскому шантажу. Поначалу уступил арендные права на Порт—Артур и Дальний. Южно–маньчжурскую железную дорогу от Порт—Артура до этого, как его, — пощёлкал пальцами, — Чанчуня. А также, все каменноугольные копи, принадлежащие этой дороге для её снабжения. За каким–то чёртом отвалил половину Сахалина с прилегающими островами… А ведь ему, для сохранения в руках России острова, достаточно было указать на финансовую невозможность Японии продолжать войну. На наращивание наших сил и на обескровленную японскую армию. И всё! Сахалин остался бы за нами целиком.