Валерий Кормилицын - Держава (том третий)

«Завтра все газеты напишут о погроме, заостряя внимание на разграблении еврейских квартир и торговых помещений, забыв написать, с чего это началось… Про разодранные государственные флаги и царские портреты, разумеется, будет полный молчок. Этого репортёры большинства газет не видели. Кроме тех, кто в «Киевлянине» работает. И как стреляли в солдат — тоже не напишут. Главное, что в результате пострадали евреи… Погромщики, разумеется, как этот извозчик, всегда найдутся, но для большинства народа — это битва за Россию. Народ не верит уже чинушам и бюрократам от власти. Не верит правительству, а верит себе и государю.

Днём 19 числа, наконец–то, Рубанов с Антипом отправились в Петербург.

Максим Акимович накупил газет, которые стали регулярно выходить и обличать власти. Радовала сердце лишь газета «Киевлянин».

Лёжа на мягком диване в купе вагона, он внимательно читал статью из этой газеты: «Кровь несчастных жертв, весь ужас стихийного разгула — падает на головы тех безумцев, которые вызвали взрыв и так бездумно оскорбили народные святыни…» — Мы с Антипом были свидетелями этих надругательств. Написано на основе реальных фактов, продолжил чтение: «Не говорите, что русский народ — раб. Это великий и любящий народ. Вы не понимаете его веры, вы не понимаете его любви, как он не понимает вас. Но он увидел, что вы предаёте поруганию символы его любви и веры. И ненависть против оскорбителей — разразилась в мести евреям, коих он счёл вашими соучастниками». — Да не соучастниками, а руководителями», — мысленно поправил автора Максим Акимович.

Добирались долго, и домой попали лишь 22 октября.

— Папа', — обнял его Аким. — Вечером прибудет и Глеб. Дал телеграмму с какой–то станции. Мама' не отходит от Ольги, — радуясь встрече, тараторил сын. — Со дня на день появится ещё один Максим Акимович, — разлил по сердцу старшего Рубанова медоточивый бальзам, замазавший прошлые трудности и неприятности.

«Жизнь, несмотря ни на что — прекрасна», — подумал он.

Вечером, на рычащем авто, в сопровождении гнавшихся за ним собак, поехали на вокзал.

Поезд задержался, а когда прибыл, они не узнали вышедшего из вагона, заросшего бородой мужчину в дублёном полушубке, с кинжалом на поясе и ружьём на плече.

— Медвежатник, поди, — шептались проходящие мимо пассажиры, с интересом поглядывая на охотника. — Вон, какой вид важный.

— А мне–то зачем дублёнка? — смеялся дома Аким, принимая от брата подарок.

— Как зачем? — поразился тот. — На «мерене» своём всю зиму гонять будешь, и хоть бы хны… Даже насморк не прицепится.

К Ольге «медвежатника» поздороваться не допустили.

Сидя за столом, чинно вели беседу — люди–то взрослые.

Мать, с замирающим от счастья сердцем, любовалась сыновьями, торопя в душе время, чтоб скорее полюбоваться и внуком.

Максим Акимович рассказал, как восприняли Манифест в Киеве.

— А у нас ликующие толпы морем затопили Петербург — проехать совершенно невозможно было. По Невскому в несколько рядов катили пролётки. Разодетые дамы и господа с красными бантами кричали «ура» и «свобода».

— Им–то чего не хватает? Дамам этим расфуфыренным? — вспылил Максим Акимович.

— Тише, тише, папа, — успокаивала его жена.

— Да что — тише? — нагляделся на этих дурр-р в Киеве. Эмансипе… С рыданиями бросались друг дружке в объятья… Истерички!..

— Папа', ты стал женоненавистником, — определил душевное состояние отца Аким. — А вдруг девочка родится? Любить не будешь?

— Только мальчик! — на корню отмёл вредные предположения Рубанов–старший. — Лизка, наверное, тоже красный бант нацепила? — свирепо выкатил глаза глава семейства, рассмешив домочадцев.

— Лизавета Георгиевна ноне важная птица, — успокаивающе погладила руку супруга. — В каком–то Совете заседает.

— Где-е?

— В Совете рабочих депутатов, — загоготал Аким. — Рабочая, тоже мне…

— Кряква! Пороть её надо было в детстве. А некоторые несознательные элементы, как таких называл в Киеве гласный Ратнер, утверждают, что девочка может родиться… Ну–ка, Аполлон, наполни бокал.

— Рюмку, — подсказала супруга. — И то наполовину.

— Ну и друзья у тебя стали, папа', как в отставку вышел, — немного обидевшись на «несознательных элементов», подтрунил над отцом старший сын. — А руководят Петербургом сейчас не царь–батюшка с Треповым и Витте, а-а, как его, Хрусталёв—Носарь, Парвус и Троцкий, — вновь загоготал Аким.

— Как Троцкий? — вылил на штаны те самые полрюмки, что позволила супруга.

— Да не Владимир Иоанникиевич — однофамилец его, — успокоил отца Аким.

— У–у–ф! — сам налил в бокал и выпил, чтоб отпустило нервы, приличную порцию коньяка. — Я уж грешным делом подумал — что он товарищем Ратнера стал… А этим Носарям место в самых дальних районах Сибири. Пусть там с медведями советуются, как революцию делать…

— Дмитрий Фёдорович намеревается их ещё дальше отправить… Олег Кусков недавно звонил, так у них в Москве вообще чёрт те что творится. Лупят друг друга почём зря… На следующий день после Манифеста, какой–то мастеровой долбанул ломом по.., — глянул на мать и вошедшую с каким–то блюдом мадам Камиллу, — …голове, не башке.., ветеринара–социалиста Баумана. Потом и газеты об этом взахлёб писали. Позавчера устроили грандиозные похороны. Кусков постеснялся сообщить, что даже от 3‑го драгунского Его королевского Высочества наследного принца Датского полка выделили эскадрон для салютоционной стрельбы на кладбище, — хохотнул он, глянув на брата.

— Сынок, ты же об убитом человеке рассказываешь, — недовольно глянула на него мать.

— Люди гибли в Маньчжурии, а здесь дохнут бунтовщики, — потряс своим цинизмом женщин. — Я бы того мастерового орденом наградил… Жаль будет, если на каторгу отправят. Стотысячная толпа горланила «Марсельезу».

— Французы, тоже мне, — попытался вновь наполнить бокал Максим Акимович, но бдительная супруга, отобрав его, оставила лишь малюсенькую рюмочку.

— … Помянув еврейчика, — вызывающе глянул на женщин Аким, — в темноте уже вернувшиеся с кладбища дружинники стали палить из револьверов возле манежа, где отдыхали казаки.

— Казачки, думаю, не дураки тоже чего–нибудь отметить, — критично оглядел наполненную рюмку Рубанов–старший. — Эмансипе! — обозвал супругу, опрокинув в себя коньяк.

— Ясное дело. Выбежав, открыли ответный огонь. Все, кто шли с поминок — рассеялись… Почти все. Шесть человек влились в компанию Баумана, а ещё сотня стонала от ран.

— Аким! Ты же об убитых и раненых людях говоришь, — на этот раз не возмутилась, а ужаснулась Ирина Аркадьевна.

— Унутренние враги это, фельдфебель бы сказал, а не люди.

— Но ты же не фельдфебель, — изумлённо глянула на сына.