Элизабет Фримантл - Гамбит Королевы

Нет, перед ней возникает лицо Хьюика с потемневшими от горя глазами. Катерина догадывается, что Хьюик волнуется за нее, и вспоминает, что она умирает. Она берет его за руку, тянет к себе, прикрывает ладонью губы и шепчет:

– Хьюик, он отравил меня! – Она сама не знает, откуда в ее голове такие мысли. И все же… с ней что-то неладное. Она вспоминает слова Сеймура: «Я хочу знать, что вы даете моей жене». – Он хочет избавиться от меня, чтобы потом жениться на Елиз… – Катерина из последних сил приказывает себе замолчать. Она просто не может забыть, что сама сделала с Генрихом, с Латимером. Сомнение точит ее изнутри, как червь. Кто дал ей лекарство? Перед ней открывается черный мрак, мрак преисподней; ей холодно. – Хьюик… – шепчет она в самое его ухо, – я отравила короля?

– Нет, Кит, нет. – Он гладит ее по голове.

Она уплывает, скользит, падает.

– Я ухожу, Хьюик. Приведите ко мне Паркхерста. Пора!

С ней рядом вдруг оказывается Сеймур; он ложится рядом, сжимает ее руку. Ей кажется, что она вот-вот задохнется, она пытается отодвинуться, вырваться. Лиззи смачивает ей лоб мокрым полотенцем. Холодная влага успокаивает, но от полотенца едва заметно пахнет плесенью. Катерина морщится.

– Со мной плохо обращаются, – жалуется она Лиззи. Слышен плеск воды: Лиззи выжимает полотенце в таз. – Мои близкие не заботятся обо мне. – Она пытается кивком указать на мужа, ведь она говорит о нем. – Смеются над моими несчастьями…

– Что ты, милая, – слышится елейный голос. – Я тебя не обижу. – Сеймур обнимает ее; рука у него тяжелая, как будто на нее положили железный прут.

Она отталкивает его, с трудом отодвигается, задыхаясь от чрезмерных усилий.

– Нет, Томас, я так думаю, – слышит она свой голос. Слышатся чьи-то сдавленные рыдания. Кто плачет? Щека в том месте, куда ее поцеловал Сеймур, мокрая. – Я бы отдала тысячу марок, чтобы видеть Хьюика, но не смела просить из страха прогневать тебя, – говорит она, удивляясь тому, как звонко звучит ее голос, и добавляет еле слышно: – По-моему, твои слезы вызваны чувством вины, а не горем.

– Милая… – Похоже, он теряется с ответом. В ноздри ей проникает запах кедра и мускуса – его запах. Ей невыносимо душно. Не хочется, чтобы напоследок она слышала именно этот земной запах.

– Уходи, – говорит она.

Ей становится легче, когда он удаляется. Голова делается легкой; ей кажется, она вот-вот взлетит, как одуванчик.

Над ней склоняется Паркхерст; прямо над ней болтается свисающий с его шеи деревянный крест. Катерина не сводит взгляда с креста: это единственная неподвижная точка во вращающемся мире. Паркхерст берет ее за руку, следя, чтобы она находилась в сознании.

– Господь простит меня? Меня ведь есть за что прощать.

От его сутаны пахнет только что задутыми свечами. Он тихо произносит слова молитвы; его рука едва заметно касается ее лба; он совершает таинство миропомазания.

– Вы, конечно, будете прощены, – шепчет он.

Катерина вздыхает и уплывает, улетает, испускает дух.

Кум-Боттом, Девон, март 1549 г.

Дочери Дот уже четыре месяца. Дот смотрит, как ее сестра Мин спускается к берегу с племянницей на руках, а трое ее собственных детей бегут следом. Сама Дот трудится в своем аптекарском огороде. На солнце блестит браслет – тот самый, что подарила ей Катерина на прощание. Дот его не снимает. Когда она узнала, что Катерина умерла, ее словно ударили в живот; она едва не сошла с ума от горя. Невыносимо было думать о том, что Катерины больше нет. Дот вспоминала всех, кого она потеряла: сначала отец упал с крыши, потом болезнь унесла Летти, подругу детства, потом умерла Мег, и вот теперь – Катерина. Все они ушли не вовремя.

– Когда-нибудь вы снова будете вместе, – твердили Дот близкие. Но что, если рай и ад – всего лишь сказки, которые люди рассказывают друг другу в утешение? Мысль эта была слишком велика для ее головы.

Не потерять рассудок, продержаться ей помогло рождение ее дочери, малышки Мег; и, конечно, Уильям, ее Уильям Сэвидж. Муж – ее оплот, а малышка Мег – нить, которая их связывает.

– Дот, не надо столько думать, – говорил ей, бывало, Уильям. – Если позволишь мыслям овладеть тобой, они уведут тебя за пределы нормального мира.

Конечно, он прав; есть вещи, о которых лучше не думать.

Маленькая Мин и дети шли по берегу, отворачиваясь от сильного ветра. Начинался прилив; через час галечник окажется под водой. Дот постепенно полюбила море, чередование приливов и отливов, шум прибоя. Ей нравилось слушать ветер, который свистит в листве. Маленькая Мин бегает по кругу, и дети гоняются за ней. Между порывами ветра слышны обрывки их смеха. Маленькая Мин уже не маленькая – она на добрых четыре дюйма выше довольно высокой Дот, но прозвище так и прилипло к ней.

Дот радовалась тому, что может заново узнать сестру. Раньше она не задумывалась над тем, как важно семейное родство; теперь она видит, как они с сестрой похожи. Мин тоже любит помечтать, почти ничего не боится. Часто бывает так, что она сначала делает, а потом думает. Уильям называет жену и свояченицу «парочкой сорвиголов». Бывает, они сбрасывают чулки и туфли и ищут на отмелях съедобных моллюсков, придерживая подолы юбок, как простые работницы. Они не боятся промокнуть. А прошлой зимой, когда шел снег, они взяли в буфетной самые большие блюда и катались на них с горы. Разве так поступают настоящие леди? Конечно, в чем-то Мин совсем другая. Она не хочет учиться читать, ей неинтересны сказки. Зато петь она любит и часто вторит Уильяму по вечерам. Грамоте детей учит Дот; она сидит с ними над книгами, исправляет их ошибки, помогает произносить буквы, вспоминая, как Катерина учила Мег и Елизавету.

Девон оказался вовсе не на краю света. Во всяком случае, они знают все, что происходит в Лондоне. Уильям часто бывает при дворе. Он играет для короля и выполняет другие обязанности. Возвращаясь домой, он рассказывал домашним все новости. Сеймур в Тауэре – его обвинили в измене. Он пытался жениться на Елизавете без разрешения государственного совета.

– Он – человек, ставший рабом своего тщеславия. – Вот как выразился о Сеймуре Уильям.

Дот помнила слова, которые произнесла Елизавета в Челси: «Готова поставить все золото в христианском мире: если королева завтра вдруг умрет, Сеймур постучится в мою дверь!» Теперь он пойдет на плаху – так сказал Уильям. Елизавету допрашивали; она тоже едва не лишилась головы. Несмотря ни на что, Дот жалко девчонку. С самого рождения ее сопровождали несчастья. Ею помыкали, играли ею, как пешкой. Она вынуждена была без конца ко всем приспосабливаться, лавировать. То ее приближали ко двору, то отсылали прочь. Потом ее осуждали за то, что она стала такой, как стала. Если подумать, она была лишена невинности с самого рождения! Поразмыслив, Дот поняла, что могла бы простить Елизавету. Впрочем, она нечасто вспоминала о дочери Генриха Восьмого.