Натан Рыбак - Переяславская рада. Том 2

— Подымитесь, — услышал он над собою голос Богуна и, все еще охваченный смертельным ужасом, уставил глаза на полковника.

Богун вложил саблю в ножны и с отвращением смотрел на Олекшича.

— Подымитесь и, пока я не передумал, скорей садитесь на коня и скачите что есть духу к своим жолнерам. Бегите, пан… Если бы не слово чести, данное вам в вашем маетке, — с сожалением проговорил Богун, — лежала бы ваша мерзкая голова рядом с вашими мерзкими пальцами. Теперь вы поняли, зачем мне нужно было знать, в какой руке вы перо держите?

— Да-да! — поспешно отозвался Олекшич, все еще лежа на снегу и не веря, что смерть отступила от него. — Да-да, пан полковник, да будет благословен род ваш в веках, мосьпане. Вы подлинно великодушный рыцарь, ваша милость…

— Хватит, — махнул рукой Богун. — Бегите, и чтоб духом вашим тут не пахло. Да зарубите себе на носу — мы с вами расквитались. Остерегайтесь вторично попасться мне на пути! Передайте вашему пану Потоцкому, что для его головы берегу нарочно новую саблю из лучшей дамасской стали.

Богун повернулся и быстрыми шагами пошел к коню. Олекшич видел, как он вскочил в седло и, не оглянувшись даже в его сторону, исчез в чаще леса.

…Дорога бежала навстречу Богуну, щедро окропленная вешним солнцем. Легко и приятно было вдыхать ароматный воздух и следить глазом за полетом птиц в вышине.

Рассекая синеву, стремглав пронесся беркут, обошел сизое облачко на своем пути, набрал высоту и вдруг, сложив крылья, стремительно пошел вниз, намереваясь нырнуть в суровые лесные чащи, где он разглядел, должно быть, себе добычу. Богун помахал ему рукой, посмеявшись сам над собой за такое добродушие.

На сердце было покойно.

Теперь понимал: эти письма, этот указ королевский, эти слова монаха-иезуита Себастиана и, наконец, встреча с Олекшичем затронули его глубже, чем он думал.

То, что лютые враги возлагали свои черные надежды на его помощь, заподозрили в нем отступника, то, что они считали, будто его легче склонить на свою сторону, глубоко оскорбило.

Кто опутал его ядовитою ложью? Кто дал право самым лютым врагам считать его своим единомышленником? Чья подлая рука указала им на него?

На все эти вопросы можно было найти сотню ответов, но ни один из них не удовлетворял Богуна.

«Погодите, — злорадно подумал он, покачиваясь в высоком, желтой кожи, украшенном серебряными гвоздями седле, — погодите, паны-ляхи, увидите, аспиды, Олекшича, посланца вашего, и глаза вытаращите… Захочет ли еще кто-нибудь из вашего логова снова сунуться к Богуну с таким предложением?..»

А шляхтич тот вонючий должеп быть благодарен ему: разве он не учтиво обошелся с ним? За давнюю услугу он подарил ему жизнь… Придется этому посланцу левую руку приспосабливать. Пожалуй, наследникам своим до пятого колена закажет такие подлые письма писать… Кто посмеет сказать, что не по-рыцарски поступил Богун?

Уже на холмах над Бугом заголубели купола собора святого Владимира, забелели дома, показались на стенах крепости сторожевые, из-под ладони высматривая: кто это скачет в Винницу? Но сразу узнали серого в яблоках полковничьего коня, да и красный кунтуш полковника, и высокая шапка с красным шлыком, развевавшимся на ветру, бросались в глаза издалека…

Стража знала: почти ежедневно чуть свет любит полковник погарцевать на добром коне в степи, а то еще прихватит кого-нибудь из старшины или из казаков и там, спешившись, бьются на саблях так, что со стороны не сразу разберешь, настоящий это поединок или упражнение… Частенько после такого упражнения многие возвращались в крепость с перевязанными руками, а то и головами. По отмеченные саблей полковника гордились этим перед своими побратимами.

— Мои крестники, — шутливо говорил о них сам полковник.

У ворот Богун осадил на всем скаку коня.

— Тихо в городе? — спросил он караульного сотника Макогона, который вытянулся в струнку перед полковником.

— Все спокойно, пан полковник, — ответил сотник и тише добавил: — У вас кровь на сапоге, ваша милость. Что такое?

Богун поглядел вниз. На желтом сафьяне темнело засохшее рыжее пятно.

— Это пятно смыть теперь легко, — задумчиво и многозначительно ответил он и, тронув поводья, отъехал от сотника.

Писарь Андрий Берло встретил Богуна в полковой канцелярии встревоженно:

— Полковник, оказывается, у того проклятого иезуита еще слуга был.

— Где же он?

— Утек. Казаки недоглядели. Монаха взяли, а он-то с ним имеете был в корчме. Когда кинулись, того и след простыл…

— Жалко, он тоже там, в Чигирине, пригодился бы. Ищите повсюду, — строго приказал Богун, устало опускаясь на скамью у печи.

— Я велел.

Берло стоял, ожидая распоряжений полковника.

— Скликай на послеполудня всех сотников, полкового, обозного, скарбничего, войта позови. Полковая рада будет, — Богун встал, заходил широкими шагами по канцелярии. — По всем признакам, гостей ждать надлежит… Прикажи от моего имени сотнику Маркуше выслать два разъезда и сторону Ильинцев и Литина. Пускай хорошенько дорогу обыщут, а того лучше — «языка» бы взяли…

Бсрло слушал тревожно. Вот так всегда начинается. И всегда их полку везет! Чуть только завируха какая, богунцам первый удар своею грудью принимать. Только было надеялись хорошенько весной погулять! Ведь говорил сам полковник: раньше мая войну не начнут. Что же сталось?

В Переяславе гуляли старшина и казаки. А они здесь должны оберегать рубеж. Сколько набегов отбили! Теперь снова, видно, им первыми в бой вступать. Хотелось даже сказать об этом Богуну, но знал — лучше и словом не обмолвиться. И всякий раз, когда Богун замолкал, говорил услужливо:

— Слушаю, пан полковник. Будет сделано по твоему повелению.

— За монастырем католическим зорко следить, поставить нашу стражу у всех выходов. Пушкарям неотступно быть при пушках, это сразу же передай обозному. — Подумал немного. — А теперь ступай, Андрий, и я тоже пойду посплю малость, не спал ночь.

…Спустя две недели в винницком соборе святого Владимира полковник Иван Богун в присутствии полковой старшины от всех сотен, а также радцев и лавников города подошел к раскрытому на аналое Евангелию и целовал крест, который держал в своих руках протопоп Мелентий, на вечное подданство царю Московскому.

В торжественной тишине под голубыми сводами собора с намалеванными на них святыми мучениками, над которыми ангелы простирали свои белые крылья, Иван Богун, касаясь пальцами Евангелия, сказал:

— Не пощажу живота своего ради свободы отчизны нашей и не посрамлю чести своей отступничеством. Отныне и вовеки едины будем с народом русским. Боже, утверди и укрепи нас под высокою рукой царства Московского!

Следом за полковником целовали крест старшина полковая, радцы, лавники, заможное мещанство, казаки и монахи.