Леонтий Раковский - Изумленный капитан

– Ну, ваше благородие, – обратился к Возницыну лысый секретарь: – Придется вам поглядеть нашу обитель! Посиди денек-другой, поосмотрись! Я завтра займусь твоим делом и как-нибудь доложу преосвященному Вениамину.

Возницын молчал.

– Кто ж тебя кормить-то в нашей бедности будет? С женой ты ведь в ссоре! Неужто старозаконники из Немецкой слободы? – спросил секретарь, желая выведать, с кого ему придется брать посулы.

– У меня в Немецкой слободе никого нет, – буркнул Возницын.

– Подожди, авось кто-либо сыщется, кому ваше благородие дорог, – потирая руки, улыбался лысый секретарь.

По всей видимости, дело могло быть прибыльным!

«Неужели та стерва, – подумал Возницын о жене, – дозналась о Софье?»

Он даже похолодел от этой мысли.

«Только б Афонька успел добраться до Путятина!»

(Во время ареста Возницын успел шепнуть Афоньке несколько слов).

– Веди, Морсочников! Куль уже вон совсем спит, – сказал секретарь.

Морсочников пошел вперед. Возницын последовал за ним. Старик-солдат затарахтел фузеей – поспешал сзади.

Возницын шагнул через порог колодницкой избы и остановился – тяжелый, смрадный запах ударил в нос. Не было сил отойти от двери.

Глаза со свету пока-что не различали в полутьме ничего. Свет проникал в избу лишь через одно, забранное решеткой маленькое оконце. Оно светилось в противоположной стене под самым потолком.

Но через минуту глаза пригляделись. Возницын разобрал: большую часть избы занимали сплошные нары, они только немного не доходили до той стены, у которой стоял Возницын. Между нарами оставался свободный проход.

Вся небольшая, низкая изба была полным-полна колодников.

Возницын с удивлением увидел, что здесь помещаются вместе мужчины и женщины. Народ толкался в проходе, сидел и лежал всюду – на широких нарах и под ними, на заплеванном полу, черном от многолетней грязи.

На Возницына никто не обратил внимания – изба жила своей жизнью. Стоял шум, говор. Кто-то спорил, кто-то со свистом кашлял, кто-то смеялся и даже сквозь этот гам доносился чей-то храп – человек умудрился заснуть. В дальнем углу шла перебранка. Сверху, с нар, кричали:

– Мартынушка! Сынчишка ты боярский!

Снизу ему отвечали в тон:

– Погоди, доберусь до тебя – я те щеки выломаю! Я тобой потолок вытру!

Звенели кандалы.

Волей-неволей надо было и в этом аду находить себе какое-нибудь место. Кто знает, сколько дней и ночей придется прожить здесь, в ужасной, колодницкой избе!

Забираться в середину избы Возницыну не хотелось – и у двери было душно как в бане. Возницын огляделся.

В проходе толпился народ. Взгромоздясь на плечи товарища, какой-то колодник кричал в окошечко:

– Марфуша, не забудь винца! В говяжий пузырь налей и принеси!

Снизу колодника нетерпеливо дергали за ноги:

– Поговорил – и ладно! Дай другим!

Тут же, в проходе, пошатываясь, стоял пьяный обрюзгший поп. Он был в лаптях и короткой рясе. Поверх рясы висела епитрахиль. При каждом шаге поп наступал ногой на епитрахиль и чуть не падал. Он чертыхался и, отрыгивая, возглашал басом:

– Спаси, отче, добротою с пропою люди твоя!

Справа у стены расположились мужчина и женщина. Левая нога мужчины была скована с правой ногой женщины. Женщина сидела, расчесывая гребнем волосы; мужчина лежал набоку, обернувшись к своему соседу, и что-то рассказывал:

– И вот спьяну он взял и зарезал свою жену ножом. Так, безо всякой к ней досады – взял и зарезал. А после испужался. Бежал со двора и был пострижен в монахи…

Возницын глянул налево – тут жильцы были немного потише.

На ветхой рогоже лежал какой-то человек. Он лежал спиной к двери. Возницын увидел: вся спина у него в запекшейся крови. За ним, уже под самыми нарами, звенел кандалами и все время как-то странно мычал полуголый бородатый мужик. Он был прикован цепью к стене.

Хотя из левого угла несло нестерпимой вонью, Возницын шагнул налево. Усталый, измученный всеми тревогами дня, Возницын с удовольствием сел бы. Но сесть на этот липкий от грязи, исплеванный, изгаженный пол Возницын не решался. Он присел на корточки, прислонившись спиной к сырым бревнам избы.

Возницын смотрел на этих копошащихся, чем-то занятых колодников и думал о своем, о том, что случилось. Он не мог примириться ни с предательством жены, ни с вероломством князя Масальского, который считал себя приятелем Возницына.

«Значит, затаил тогда на меня злобу, хотя и помирился!»

О своей участи Возницын не думал. Обвинение его в том, будто он перешел в иудейство, его не беспокоило. Он боялся только за Софью – не знал, написано ли в доношении что-либо о ней или нет. Чем больше Возницын думал, как Алена решилась на такой поступок, тем более приходил к мысли, что все это – дело рук толстой лярвы, Настасьи Филатовны Шестаковой.

Долго сидеть на корточках, лишь опираясь о стену, было трудно. Он съезжал все ниже и ниже и наконец сел на пол, хотя ноги оставались еще в согнутом положении.

Как, однако, приятно сидеть!

«Э, все равно уж!»

Он вытянул затекшие ноги.

– Что, не вытерпели, все-таки сели? – раздался сбоку чей-то слабый голос.

Возницын оторвался от своих невеселых мыслей и обернулся. На него смотрел сосед, человек в окровавленном подряснике.

– Ежели не брезгуете, садитесь ко мне, – сказал он, освобождая место на своей полуистлевшей, вонючей рогоже.

– Спасибо, – ответил Возницын, тронутый вниманием. – Все равно уж сижу! Устал, не хочется шевелиться…

Он расстегнул кафтан – было жарко.

– Наверно, сегодня взяли? – спросил сосед.

– Только что, – ответил Возницын.

– Я проснулся и гляжу: мается человек. Хочет сесть и не решается. В первый день все страшно, а потом привыкаешь! Говорится: и в аду обживешься! Вот я второй месяц немытый, нечесаный валяюсь, аки пес… – словоохотливо говорил человек в подряснике.

Он приподнялся и сел.

– Два месяца в железах сидел – в «монастырских четках», со стулом на шее – деревянный такой чурбан. Как шея уцелела, один всевышний ведает… Три раза допрашивали с пристрастием, да выходит верно сказано: кнут – не ангел, души не вынет… Видите, остался жив.

– А за что это вас? – спросил Возницын.

– А ни за что. Я сам из Серпухова, поп церкви Козмы и Дамиана. Пришел это я 19 генваря, в день тезоименитства императрицы, в гости к попу, отцу Вонифатию, он у Ильи-пророка служит. Вот сели мы за стол: я, он да евоный дьячок. Выпили мы один штоф, взялись за другой. И тут, ровно нечистый меня за язык дернул, вспомнил я, какой нонче день, да и говорю: «Выпьем, мол, за здоровье ее императорского величества!» А отец Вонифатий, веселый такой мужик, возьми да и брякни спьяна: «Радуйся, народ российский, принимайся за с…ки!» Смеется: «Часто, говорит, звонят, да недолго живут»! Выпили мы и разошлись с миром. Дьяк в тот раз ничего не сказал, а потом не поделили с попом руги, [44]он и накатал донос. Всех троих рабов божиих и замели…