Леонтий Раковский - Изумленный капитан

Сруб горел жарко, с шумом…

Софья еще в дороге решила, что снимет угол где-нибудь на Березовом острову: она помнила – за Невой, в Гагаринском доме, помещается Синод, который сейчас нужен ей в Питербурхе больше всего, а во-вторых – на Березовом острову она не так боялась встретиться с кем-либо из шереметьевской дворни – Шереметьев жил на Адмиралтейском.

Софья легко нашла угол неподалеку от Синода, в переулке, у какой-то гречанки, снимавшей целый домик.

Гречанка, сильно располневшая, но еще красивая сорокалетняя женщина, жила с подростком-сыном, который уже служил гребцом на Сенатской пристани – перевозил сенатских служителей через Малую Неву. Кроме хозяев в домике, в боковушке, приютился «синодальный дворянин» Пыжов.

Хозяйка поместила Софью в уголку, за ширмой. Софья осталась довольна квартирой и особенно тем, что в домике живет синодский чиновник: можно будет через него узнать подробно о сашином деле, куда сослан и насколько.

Софья развязала свой узелок с платьем (она приехала с таким же небольшим узелком, как в первый свой приезд в Питербурх, в 722 году) и легла немного отдохнуть. Она лежала, думая все о том же – о Саше.

Целый год Софья не видела его, истосковалась, измучилась. Как-то, через месяца полтора после ареста Саши, хлопотливая, заботливая Анна Евстафьевна приехала сама в Дубровну, будто бы на ярмарку, а в самом деле только за тем, чтобы повидаться с Софьей и подвезти ей хлебца.

Помаскина успокоила Софью: Саша, оказывается, сидел не в Тайной Канцелярии, а в Синодальной, был жив-здоров и допрашиван «без пристрастия» [51]. Взяли его по нелепому доносу – будто бы Саша перешел в иудейство.

Помаскина рассказывала, что угощала вином синодского секретаря Протопопова, чтобы узнать, какое наказание грозит Саше. Секретарь сказал: ежели будет доказана виновность Возницына, самое большое, что могут сделать с ним – послать в какой-либо монастырь.

Чтобы увериться вполне, тетушка поставила секретарю еще штоф, и секретарь принес ей выписку из Уложения Алексея Михайловича. Эту выписку Помаскина привезла показать Софье.

В ней было написано:

«А буде кого бусурман какими-нибудь мерами насильством или обманом русского человека к своей бусурманской вере принудит, и по своей бусурманской вере обрежет, а сыщется про то допряма, и того бусурмана по сыску казнить, сжечь огнем безо всякого милосердия. А кого он русского человека обусурманит, и того русского человека отослать к Патриарху или ко иной власти и велеть ему учинить указ по правилам святых апостол и святых отец».

Софья немного успокоилась.

Потом, через полгода, уже весной, Помаскина с верным человеком передала Софье, что Синод потребовал Сашу из Москвы в Питербурх и что Помаскина вызвана туда же свидетелем по делу Возницына.

До середины июля Софья прожила в имении пана Обромпальского в качестве наставницы его детей. В Ильин день она поехала за покупками в Дубровну и встретила там сына Боруха – Вульфа. В Дубровне жили старуха-жена и взрослая дочь Боруха и семья Вульфа.

Софья знала, что Боруха арестовали по одному делу с Сашей.

Вульф только-что вернулся из Питербурха. Он был не то болен, не то чем-то сильно расстроен.

Софья спросила его об отце и Возницыне. Вульф скривился и сказал, что обоих присудили сослать в Астрахань на пять лет, и просил никому не рассказывать об этом.

Софья ожидала более страшного. За целый год томительного ожидания она много передумала и как-то свыклась с несчастьем, постигшим ее. Она верила Анне Евстафьевне, но не верила суду – ожидала какого-либо более жестокого наказания, чем то, которое полагалось за переход в иудейство по Уложению. Ей представлялся Саша изуродованным плетьми, с вырванными ноздрями. Она чувствовала: любила бы его и без ноздрей! А высылка на пять лет в Астрахань была по сравнению со всем тем, что представлялось Софье, совершенным пустяком.

Софья на следующий день выехала из Дубровны. Ее благополучно провезли глухими проселочными дорогами, минуя польско-русские пограничные форпосты, до Путятина. Она рассчитывала, что Анна Евстафьевна уже дома и досконально знает о Саше.

Но Помаскиной в Путятине не оказалось – ключница Агафья, встретившая Софью, сказала, что барыня еще не вернулась из Питербурха.

Тогда, рискуя всем, Софья без паспорта отправилась сама в Питербурх.

За долгую дорогу она тщательно обдумывала весь план действий. Софья решила в Питербурхе точно узнать, куда отправили осужденных, раздобыть в Питербурхе себе паспорт и ехать вдогонку за Сашей.

Она долго ломала себе голову над тем, как достать паспорт, и наконец придумала такой выход: назваться приехавшей из Кенигсберга еврейкой и подать прошение в Синод о переходе в православие. Она даже нашла себе новое имя – ей вспомнилась пухленькая, рыженькая булочница, жившая рядом с тем домом, в котором в Кенигсберге помещались Мишуковы – Шарлотта Мейер.

Софья осталась довольна своим планом. Для его выполнения требовалось лишь одно – найти человека, который мог бы удостоверить, что она действительно Шарлотта Мейер. Ради Саши Софья готова была на любую жертву.

…Софья открыла глаза. Хозяйка с кем-то говорила вполголоса.

– Берегитесь, Костя! Вам теперь крышка. Пропала ваша буйная головушка! – посмеивалась хозяйка.

– А кто ж она? – спросил молодой мужской голос.

– Из-за рубежа, из Кенигсберга. Еврейка. Пригожая. Звать – Шарлотта Мейер.

– Молодая? – продолжал спрашивать тот же голос.

– Не старая, лет тридцать.

Софья усмехнулась и встала с постели. Она поняла: это пришел со службы квартирант. Она хотела, не теряя времени, познакомиться с ним. Софья оправила постель, привела в порядок себя и на последок глянула в зеркальце.

Щеки чуть начали впадать, шея стала полна, возле глаз, как паутина, мелкие морщинки, в густых, еще длинных, волосах кое-где уже блестела седина.

– Тридцать семь лет – не шутка! – вздохнула она.

Софья вышла из-за ширмы.

За столом сидели полногрудая хозяйка и молодой, лет двадцати двух, человек. Розовощекий, с мягкими, слегка вьющимися волосами и немного выпуклыми глазами, которые глядели доверчиво и простодушно, он напоминал пятилетнего ребенка.

– Вы очень мало спали, – сказала хозяйка. – Садитесь с нами выпить чайку!

– Спасибо, я только умоюсь.

Софья умылась и села за стол.

Молодой человек залился краской, робел и, видимо, старался не смотреть на Софью, но не мог удержаться – не сводил с нее восхищенных глаз.

А она спокойно пила чай – будто Пыжова и не было за столом – и наметанным глазом опытного в житейских делах человека сразу видела: с этим мальчиком можно сделать все, что захочешь!